Ангелы и дьявол – это архетипы, персонификации высших сил, с доисторических времен наполняющих душу. В психологическом истолковании дьявол выступает символом алчных, темных страстей и характеризует «трагическую духовную ситуацию» сновидца. Роберт Шуман в своеобразных сомнамбулических состояниях, случавшихся еще до того, как у него наступило полное умопомрачение, слышал музыку ангелов. Об этом 10 февраля 1854 г. в своем дневнике сообщает Клара Шуман: «Любой шум звучит для него как музыка. Он говорит, что эта музыка исполняется на дивно звучащих инструментах и она необычайно прекрасная – на земле такую музыку никто никогда не слышал… Он записал тему, которую, как он сказал, ему напели ангелы… Он твердо верил, что вокруг него парят ангелы и открываются ему в виде красивейшей музыки». В биографии Шумана, написанной Германом Эрлером, содержится указание на то, что однажды ночью во сне ему явились Шуберт и Мендельсон, напевшие ему мелодию в ми мажоре, которую он записал. Был ли Шуман душевнобольным или он просто обладал тонким слухом?! И наоборот, лишь с некоторой оговоркой следует принять сообщения, согласно которым заключительный хор к оратории «Мессия» Гендель услышал в сновидении, что Моцарту, как и Шуберту, многие (!) произведения привиделись во сне и что прелюдию к «Золоту Рейна» Вагнер «воспринял» в сомнамбулическом состоянии [Там же, с. 76 и далее].
Источником всех подобных сновидений является древнейшее бессознательное, и поэтому их можно отнести к категории больших снов. Они составляют исключение из обычного правила, согласно которому сновидение образуется из визуальных компонентов, а не из акустических. Возможно, бывает и так, что творческая энергия, возникшая днем, сохраняется и во сне. Но это все же не означает, что «композиторов вплоть до отхода ко сну все время преследуют мелодии» [Там же, с. 75]. Во всяком случае акустические музыкальные сновидения – редкость. Все, что Эппли говорит о поэтах, относится и к композиторам [139, с. 97]: «Принято считать, что сновидения художественных натур, прежде всего поэтов, гораздо грандиознее, чем сны так называемых „обычных“ людей. Это не совсем верно. Конечно, бывает и так, что их настойчиво преследуют большие сны, пока их творческий порыв не выразится в произведении. Кроме того, на важных этапах жизни им снятся большие сны, точно так же как и другим людям, которых ждут жизненные перемены. В остальное время – а в этом и состоит, к примеру, их поэтический дар – благодаря богатству фантазии они грезят в своих сочинениях, а не по ночам». Заметьте: они «грезят в своих сочинениях…»
Богатая коллекция Игнаца Йецовера среди 772 записанных сновидений содержит едва ли больше полудюжины музыкальных снов, в том числе очень известных людей, которые стоит здесь воспроизвести в силу их уникальности (и значения) [149]. Рахель Варнхаген сообщает 25 декабря 1815 г.: «Этой ночью мне снилось, будто я слышу сверху или откуда-то еще (!) прекраснейшую прелюдию. Ничего подобного я никогда раньше не видела. Она была столь гармонична, что я опустилась на колени, заплакала и вновь и вновь восклицала: „Разве я не говорила, что музыка – это Бог, настоящая музыка – под этим я подразумевала гармонию, а не мелодии (sic!) – это Бог!“ Все прекраснее становилась музыка; я молилась, плакала и восклицала. Все во мне, все бытие в моей груди, словно благодаря сиянию и без каких-либо мыслительных форм, стало светлым и более отчетливым; мое сердце разрывалось от счастливого плача, и я проснулась».
Возможно, это один из самых красивых и содержательных музыкальных снов, поскольку он раскрывает глубокие и скрытые отношения между различными сферами бытия (Дух, душа, тело). Странный концерт приснился Эдуарду Мёрике, о котором он сообщает в письме Хартлаубу от 10 марта 1838 г. Капельмейстер оперной постановки сидел на «изящной» клавиатуре перед одними только стеклянными органными трубами и подводил зарешеченные опускные (опускающиеся) двери к подземным воздуходувным мехам. Музыка напоминала звучание стеклянной гармоники. Геббель записал сновидение Элизы Лензинг (13.08.1840): «Красивый сон Элизы: ей приносят золотую арфу; она хочет играть и не может; но когда ей это удается, она играет настолько великолепно, что сама восхищается». (Обращение к бессознательным силам души?) Кларе Шуман снилось, что она видела свои собственные похороны, на которых играла музыка. Брамс во сне переработал свою «неудачную» юношескую симфонию в Фортепьянный концерт ре минор.
Я сам иногда воспринимаю музыку в сновидениях. В то время, когда я писал эту книгу, мне приснилось, что я в качестве критика сижу в первом ряду партера оперного театра на премьере неизвестной комической оперы Сметаны. При исполнении своего соло певица подходит вплотную к рампе, узнает меня и мне улыбается. Затем она начинает петь куплет, причем как-то надрывно, чересчур высоко. Я помечаю в программке: «Любезное преувеличение». С окончанием спетой ею строфы я просыпаюсь. Но начало рефрена продолжает отчетливо звучать у меня в ушах, и я сразу его записываю. Эту бесхитростную мелодию, приснившуюся мне, я привожу лишь по причине ее курьезности[103]:
О необычных музыкальных снах рассказала мне одна моя знакомая оперная певица; они примечательны тем, что особенно отчетливо раскрывают глубинные слои мира фантазии и, кроме того, явно имеют космическое происхождение.
«Я печально бреду по пустынной местности – все дальше и дальше – чувствую себя все более усталой – наконец я ложусь и смотрю на ночное небо. Вдруг вокруг меня собираются плотные белые облака, они становятся светлее, прозрачнее и принимают форму лица, которое занимает все небо: Бетховен! Неземное лицо обрамлено сияющими звездами, оно склоняется надо мной, полностью в меня проникает – я пропадаю и ощущаю, как меня омывает золотой поток звезд».
«Я стою на сцене в белой одежде Травиаты, последний акт. Внезапно я понимаю, что меня преследует грубый топот солдатских сапог, и вынуждена бежать – через весь оперный театр – вдруг оказываюсь снаружи на террасе, позади меня свора собак, передо мной на площади кричащая толпа людей. Тут меня преследователи и настигли – тогда я с распростертыми руками, распевая, взмываю над людьми и летаю, летаю…»
«Мне снится, что меня держат в серале[104] Моцартова „Похищения…“, я хожу взад и вперед и ищу выход, стою во внутреннем дворе и смотрю на темный бассейн, в котором отражаются чудесные звезды. Я начинаю петь и при этом парю над водной поверхностью – я чувствую, что это свобода, я уже не знаю, что является отражением, водой, смертью, – я должна, распевая, подлетать к звездам – с ужасом ощущаю ледяной холод, но знаю, что должна лететь вверх и что я это могу!»
Характерно, что символически используемому нами выражению сновидение возвращает здесь его первоначальный образный смысл: мы говорим о «возвышенной» музыке – низводимой нами в большинстве случаев до украшающего прилагательного, эпитета. Но во сне благодаря «полету к звездам» это выражение получает свое первоначальное значение. Не говорится ли в известной песне Мендельсона о «крыльях» пения?
Пожалуй, здесь будет уместно рассказать еще об одном моем собственном переживании во сне. Я стою у раскрытого окна жилого дома на первом этаже, передо мной на большой площади хоры, выступает оркестр со знакомой мне пианисткой, а я должен спеть сольную арию своим непоставленным голосом так, чтобы его было слышно на площади. Вот уже пианистка играет прелюдию, но я не могу вступить, потому что не могу разобрать текст на совершенно незнакомом мне нотном листе. Мне понадобилось принести лампу, но она не включается – нет контакта, пылесос подсоединен к двойной розетке, которую нужно демонтировать. Между тем оркестр делает генеральную паузу и терпеливо ждет моего вступления. Наконец, я готов и подхожу к окну. И тут я вижу, что площадь пуста. Все музыканты тоже исчезли – я совершенно один. Я смутно припоминаю, что затем мне снилось, будто дирижер и пианистка вошли в мою комнату и стали предъявлять мне упреки, с которыми я не согласился. Проснувшись, содержание разговора я уже не помнил.