Теперь и дом, и лавочка, где она коротала свое время, предоставлены только дождю, снегу, дню и ночи. Перед лавочкой, на вытоптанном некогда крохотном пятачке, где покоились ноги Зуихи, проросла дикая трава. А человеческая жизнь в ее доме совсем оборвалась.

Леня, поднял с дороги камень и с силой кинул его на крышу. Камень ударил по шиферу их подскоком затарахтел вниз. На одичавшем чердаке во всех концах дома тревожно застонали птенцы голубей. Лене стало вдруг не по себе, и он пустился наутек прочь от тоскливого стона.

На конце села, возле еще одного дома, тоже не озарявшего своих окон жилым светом по вечерам, давно забытого людскими голосами, Леня заглянул в колодец, чуть не до верха заполненный замшелой сорной водой. Тут он отвлекся немного, играя со своим отражением. Придавит, сделает себе пипкой нос и рассмеется. Или погрозит отражению пальцем, потянет его за ухо. Потом строил сам себе другие рожицы, пока не надоело.

За выгоном он сел на ковыльном взгорке, стал ждать. Наконец из-за косогора выехала бричка, запряженная карим жеребцом, мелькавшим в беге белыми, будто обутыми в чулки, ногами. Правил ею Евгений Васильевич. Поравнявшись, Белоногий покосился на Леню, на время укоротил бег, и Леня на ходу впрыгнул в бричку.

— Ну, что, Алексей Батькович, какие новости? — спросил председатель, отдавая ему вожжи.

— А никакие, — неохотно ответил Леня. — Рыбачить нынче пойдем. В Степной пруд.

— Это хорошо. Я бы тоже не отказался…

— Еще собрание, говорят, будет. Там тебя по головке, наверно, не погладят.

— Вот как? — насмешливо-снисходительно удивился Евгений Васильевич. Затем, растянув в невеселой улыбке запекшиеся губы, потрепал Лене вихор. — Что ж, не все только по головке гладят…

Леня недовольно повел худенькими плечами, отстраняясь от руки председателя. «Храбрится, — подумал он, — а на душе, поди, кошки царапают».

— Из района начальство приехало… С парторгом куда-то укатили, — досказал Леня.

— Ну-ну… — проговорил Евгений Васильевич и умолк.

У самого села Леня украдкой взглянул на председателя. Сидел он большой, грузный и невеселый. Сильное тело его обмякло, руки забылись на коленях. А раньше другой был. Зайдет к ним и крикнет: «Шура! Как жизнь молодая?.. Вот и хорошо! Зачерпни-ка, пожалуйста, водички постуденей да пополней!» Шумный такой, бодрый. И еще спросит: «А ты, Алексей, еще не все ноги избегал? Смотри, лето большое, избегаешь. Как потом в школу пойдешь?»

Сначала, по приезде в село, Евгений Васильевич работал агрономом. Затем его избрали председателем колхоза, и он стал чаще заходить к ним в школу, может, по своим делам к жене, их учительнице Таисии Михайловне. Однажды они сидели с Таисией Михайловной за ее столом и тихо переговаривались о чем-то. Потом председатель поднял голову, обвел взглядом реденьких учеников и остановился на Лене.

— В каком классе учишься, мальчик? — спросил он. (В одном кабинете у них разместились все начальные классы, но больше половины парт все равно пустовало.)

— В третьем! — вскочил и бойко, задорно ответил Леня.

— Боево-ой! А как успехи?

— Лучше всех! — снова звонком, на весь кабинет прозвенел он. Таисия Михайловна рассмеялась и прикрыла лицо ладонями.

— Во всей школе? — удивился председатель.

— Нет! Во всем классе!

— А сколько же вас в классе?

— Один я! — отчеканил Леня. Громко хохотали за его спиной ученики, Таисия Михайловна еще крепче прижала к лицу ладони, но налившиеся слезами смеха глаза выдавали ее.

— Мо-ло-дец! — в тон ему весело ответил Евгений Васильевич, наклонился к учительнице, и та подсказала председателю Ленино имя. — Молодец, Леня!..

Как только поравнялись с их двором, Леня придержал коня.

— Квасу попьешь? — спросил он председателя.

— Пожалуй…

Леня спрыгнул с брички и скоро вынес мокрый жестяной корец с квасом. Евгений Васильевич помедлил, наблюдая игру солнечной дроби в корце, дунул на соринку и припал губами к влажному краю. В это время в калитке появилась мать, опять простоволосая, ярко освещенная солнцем. Она, видно, приходила к бабке покормить Славика и заглянула на минутку домой.

— Тася тебе иль не сделает такой квас? — с храброй улыбкой подтрунила было над председателем мать, но тут же, вспыхнув, густо зарделась, точно ее изнутри охватило мгновенным пламенем, и оттого солнечный блеск в белокурых волосах заиграл еще ярче, нестерпимей.

Евгений Васильевич взглянул на мать и, ничего не сказав, пошел к правлению.

— Жень! — она разом встревожилась и подалась вслед председателю. — Правда, что ль, разговоры-то идут?

Тот на ходу пожал плечами.

— Куда так бежишь? Зайди поговорить-то…

— Шурочка, дорогая моя, некогда! — оглянувшись, председатель махнул рукой. — Потом как-нибудь…

Занося корец в дом, Леня прошел мимо матери, чувствуя неловкость за ее недавний, безответный порыв.

Затем он распряг коня, выкупал его на речке в затоне и, сверкающего от воды, провел на конюшню, дал овса. Белоногий с удовольствием хрустел овсом, а когда, шурша в кормушке, торопливо забирал его губами, получалось так, будто он шептался с кем.

В дверном проеме снова промелькнул райкомовский «УАЗ». Пробежала в клуб Настя-библиотекарь с красным свертком в руке, чтобы накрыть скатертью стол к собранию.

За полдень мальчики забрали, наконец, свои припасы и вышли из дома. Быстро перебежали шаткий переход через речку и за огородами выбрались на выгон.

Дорога, поднимаясь на пологое возвышение, огибала зеленое поле суданки, выносливой даже в засушливое лето, огромным массивом уходившей к раскаленному краю неба. Под ногами хлюпала пыль, разбитая колесами до тонкой пудры. Толик, звякая пустым бидончиком и отдуваясь от жары, едва успевал шагать за братом.

Знойной дорогой до пруда в сознании Лени навязчиво звучал веселый морозный скрип крылечка, возникший однажды в зимних сумерках под окном их дома. Как затем звуки шагов и говора переместились в сени, послышалось обивание голиком ног от снега, и снова наступило короткое затишье. К удивлению Лени, в распахнувшейся двери увидел он смущенную Таисию Михайловну, подбадриваемую сзади Евгением Васильевичем.

Леня и сейчас помнит особенный запах внесенного ими настывшего уличного воздуха и духов. Таисия Михайловна, в дорогой шубе, в заиндевелом пуховом платке, совсем не строгая, какой бывала в школе, робко огляделась, а председатель тем временем подмигнул Лене и позвал:

— Хозяева! Можно вас на часок?

Тут из горницы вышли отец и мать; мужчины поздоровались за руки, а женщины заохали, завосклицали, готовые уже и обняться, будто они всю жизнь были задушевными подругами.

Ново и весело стало в доме с необычными гостями за столом. Мать, точно окрыленная, то появлялась в горнице с чайной посудой и вареньем, то исчезала на кухне. После чаепития отыскали где-то завалявшуюся колоду карт. Отец, как понял Леня, играл в паре с Таисией Михайловной. Она путалась в картах, роняла и выказывала их, и оттого отец с ней всегда оставался в проигрыше. «Пустяки, Тася, кому не везет в карты, обязательно повезет в чем-нибудь другом…» — говорил ей Евгений Васильевич. Вообще вечер был веселый. Все смеялись, были так близко друг от друга их светлые, без обычных забот лица.

Недоговоренность в словах, шутки со скрытым смыслом, загадочные перегляды и улыбки приоткрывали Лене иные взаимоотношения взрослых, еще более тайные для него, в результате которых, стыдливо предполагал он, как-то совсем загадочно появляются на свет дети. А через некоторое время, словно в подтверждение его домыслов, Таисия Михайловна стала приходить на уроки в широком просторном платье. У нее появилась какая-то странная рассеянность, а когда писала на доске и за спиной ее вдруг раздавался чей-то смешок, она быстро оборачивалась и, краснея, беспомощно оглядывала класс, чего с ней раньше не было.

Дорога, наконец, поднялась на возвышение, поле суданки оборвалось, а на ковыльной равнине разлитым стеклом открылся пруд, заполнивший водой недавнее ложе дола и сбегающие к нему многочисленные долки.