Пытки продолжались до лета и прекратились, когда появились разоблачения в «Руси», но потом снова были возобновлены. (...)

Все виденные мною ужасы сделали из меня самого заклятого врага режима и той горсти людей, которая в интересах самосохранения и личного благополучия не остановилась ни перед какими преступлениями и жертвами.

Уже с 1906 г. я был всецело на стороне революционеров и крайне удивлялся, что их активная работа в самое горячее время была прекращена. 20 мая 1906 г. после долгой внутренней борьбы я пошел к В. Л. Бурцеву, познакомил его со всеми тайнами застенков, указал, что почти все неудачи революционных предприятий зависят от глубоко внедрившейся провокации и здесь же указал, что в партии социалистов-рево-люционеров есть провокатор «Раскин» (псевдоним). Еще о многом я с ним говорил и просил указать путь к раскрытию всех ужасов»[587].

Прервем рассказ Бакая и предоставим слово его собеседнику Бурцеву:

«В мае 1906 г. ко мне в Петербурге пришел еще молодой человек, лет _%27—28, и заявил, что желает поговорить со мной наедине по одному очень важному делу. Когда мы остались с глазу на глаз, он мне сказал:

— Вы — Бурцев,— я вас знаю очень хорошо, вот ваша карточка,— я ее взял в Департаменте полиции, по этой карточке вас разыскивали.

Я еще не произнес ни слова, и мой собеседник после некоторой паузы сказал:

— По своим убеждениям я — с.-р. (социалист-революционер.— Ф. Л.), а служу я в Департаменте полиции чиновником особых поручений при Варшавском охранном отделении.

— Что же вам от меня нужно? — спросил я.

— Скажу вам прямо,— ответил мне собеседник,— я хочу узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?

Я пристально посмотрел ему в глаза, в голове у меня пронеслись роем десятки разных предложений... Вопрос был поставлен прямо... Я почувствовал, что предо мной стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумал, прежде чем переступить мой

Я ответил, что очень рад познакомиться и обстоятельно поговорить, что освободительному движению полезным может быть каждый человек, а особенно служащий в Департаменте полиции,— если только хочет он честно, искренне откликнуться на наш призыв.

Мой собеседник стал говорить, что он может быть полезным в некоторых с.-р-ских практических делах, но я его остановил словами:

— Я — литератор, занимаюсь изучением истории освободительного движения, ни к каким партиям не принадлежу, и лично я буду говорить только о том, что связано с вопросами изучения истории освободительного движения и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства и в прошлом и в настоящем»[588].

Сведения, поступившие от Бакая, ошеломляли точностью. Бурцев убедился, что неожиданный посетитель искренен, что его визит связан исключительно с переменой в убеждениях, что он готов ломать благополучную карьеру и подвергает себя реальной опасности (Бакай скрыл от Бурцева, что до 1902 года входил в екатеринославский кружок социал-демократов и лишь после ареста и освобождения начал служить в полиции[589]). В один из визитов Бакай сообщил Бурцеву о том, что в руководстве партии социалистов-революционеров действует выдающийся провокатор. Но он знал только его полицейскую кличку — Раскин.

В январе 1907 года Бакай вышел в отставку, получил солидную пенсию и поселился в Петербурге. За время работы в охранке он собрал значительное количество служебных документов (циркуляры Департамента полиции, «Обзоры важнейших дознаний» со списками разыскиваемых революционеров и другие секретнейшие материалы). В мартовском номере журнала «Былое» появились первые публикации из его личного архива. Убедившись в искренности бывшего полицейского, редакторы «Былого» В. Я. Богучарский, В. Л. Бурцев и П. Е. Щеголев сочли необходимым уведомить эсеров об орудовавшем в их партии Раскине. Щеголев отправился в Гельсингфорс (Хельсинки) и все рассказал члену Боевой организации Б. В. Савинкову, а тот... Азефу...[590]

Тем временем отставной чиновник Варшавской охранки беззаботно жил в Петербурге. «На свободе я занялся писанием воспоминаний,— сообщал Бакай,— а главным образом составлял записку о всех фактах провокаций с расстрелами, пытками, изготовлением бомб и прочего исключительно на основе фактов, которые я по совету В. Л. Бурцева должен был подать во II Государственную думу»[591].

Разумеется, охранка установила наблюдение за редакторами «Былого» и редакцией. На что рассчитывали многоопытный Бакай и его новые литературные коллеги, понять невозможно. Произошло неминуемое — Бакай почувствовал слежку. Бурцев рекомендовал ему срочно скрыться из Петербурга. 1 апреля 1907 года Бакая остановили на улице, обыскали и обнаружили рукопись о пытках в Варшавской охранке. Отставной чиновник Департамента полиции оказался в Петропавловской крепости подследственным у бывших сослуживцев.

«Мне предъявили обвинение в выдаче государственных тайн,— писал Бакай,— имея в виду статью о черных кабинетах и разоблачение о провокациях, а также участие в четырех террористических актах по отношению к провокаторам... Я просил передать меня судебным властям, но меня предпочли выслать в Сибирь. При дознаниях я просил личного свидания с директором Департамента полиции М. И. Трусе-вичем и хотел с ним говорить об ужасах провокации, но свидание не состоялось» [592].

В Петропавловской крепости от Бакая не добились даже намека на раскаяние. Следовательно, на суде он мог заняться публичным разоблачением средств и методов борьбы с революционерами, применяемых политической полицией. Поэтому его в административном порядке на основании постановления Особого совещания отправили на три года в Восточную Сибирь. Мягкость, проявленная правительством по отношению к нему, непонятна. Возможно, политическая полиция еще надеялась увидеть его в своих рядах.

Но далее произошло нечто еще более странное, чему долго не могли поверить даже эсеры, вполне доверявшие Бурцеву. Предварительно договорившись с Бурцевым, Бакай по дороге в ссылку сказался больным. В Тюмени жандармы оставили его в частном доме без охраны, и он с помощью приехавшей за ним С. В. Савинковой, сестры известного террориста, благополучно совершил побег, а через неделю, в январе 1908 года, в Финляндии встретился с Бурцевым, которому еще весной 1907 года Департамент полиции беспрепятственно выдал заграничный паспорт. Они отправились во Францию, где Бакай на некоторое время сделался постоянным сотрудником исторических сборников «Былое», издававшихся Бурцевым в Париже. В них он поместил статьи о провокаторах и их месте в правительственном аппарате, в нелегальной газете «Революционная мысль» опубликовал список из 135 фамилий шпиков и провокаторов. В его статьях изложены факты, доказывающие лицемерие правительства, полное несоответствие высказываний руководителей Министерства внутренних дел с их действиями.

И на сей раз информация, которой располагал Бакай, поступила к Азефу задолго до того, как просочилась к руководству партии социалистов-революционеров [593].

РАЗГУЛ ПРОВОКАЦИИ

В начале XX века полицейская политическая провокация в России достигла своего апогея. Почву для ее взлета готовили еще в прошлом столетии Судейкин и Рачковский.

В 1895 году руководитель Заграничной агентуры Рачковский писал директору Департамента полиции С. Э. Звонлянскому о необходимости внедрения секретных агентов во все революционные партии: «(...) осмеливаюсь думать, что время, переживаемое Россией, исполнено крайней неопределенности во взаимных отношениях многочисленных элементов, враждебных существующему политическому строю. Последнее обстоятельство представляет, по моему разумению, как нельзя более благоприятный момент для организации правильных агентурных сил, которые, сообразно представившимся условиям, могли бы систематически и с полным вероятием на успех подавлять революционные происки, во всяком случае не допускать им развиваться до крайних пределов»[594]. И он успешно занимался своим ремеслом в Европе.