Он снял очки и принялся медленно их протирать.
— Ну, будет собрание, Платоша, пропечатаю тебя, — покачала головой Зырянова. — Скажу, не хочет какой-то паршивый блок нарисовать…
— Хватит! — оборвал ее Киреев. — Нарисую вам этот блок.
Он сорвал с доски незаконченный чертеж и прикрепил чистый лист. Быстрыми и ловкими движениями стал наносить циркулем легкие окружности.
Зырянова, восхищаясь им как конструктором, с интересом следила за его работой, промолвила:
— Зря, Платошенька, злишься… И все потому, что один маешься. Чем вот Зоенька плохая? И хозяюшка, и характер… одним словом, золотце. Правда, Ольгушка?
— Это конечно, — поддержала ее Ольга Петровна.
Киреев взглянул на Зырянову с недоумением.
И та сразу:
— Все, все, все. Не буду, не буду. Только ты, Платоша, подумай…
— Что это вы говорите? — смутилась теперь Зоя, и ее личико заострилось, сделалось неподкупно серьезным.
Зырянова обняла Зою за плечи.
— Эти твои прически ни к чему, Зоенька. Он их не замечает, чуешь? Хочешь, поспособствую? Через две недели наш будет…
— Как можно, Вален-тина Ива-нов-на? — вспыхнула Зоя.
— Можно, рыбонька, коли любишь, — ответила Зырянова и ушла.
Киреев продолжал вжикать кохиноровским карандашом и в конце концов не выдержал, сказал:
— Ваша подопечная, Ольга Петровна, совсем… того!
— Нелегкая у нее жизнь сложилась, Платон Александрович.
— Все равно… зачем вечно чудить?.. Я ее не переношу.
— Фьить, — свистнула из своего угла Зоя. — А я считала, Платон, что в людях разбираешься… — И с восторгом начала рассказывать: — Знаете, еду я как-то на работу и вижу: бежит по дамбе Валентина Ивановна. Такая сбитая, крепкая… Сбежала на берег, на ходу разделась и — в воду. Это сейчас-то, осенью!
— Валентина и зимой купается, в проруби. Моржиха она… — ответила на восторженную похвалу Зои Ольга Петровна. Вздохнув, добавила: — Вас еще на свете не было, когда мы начинали завод строить.
— Все равно… — упрямо бубнил Киреев, но, встретив взгляд женщин, примолк.
Ходил по цеху слушок, что Зырянова нет-нет да и заглянет в бутылку и даже будто видели ее на работе под градусом. Слух еще не факт, но однажды она бросила пачку круглого проката мимо вагона. В это время проходил слесарь Поводырин и его задело куском бетона… Правда, слесарь не должен был ходить здесь во время погрузки, то и спасло Зырянову от суда.
Зоя в душе жалела эту женщину, у которой ни семьи, ни родных… все о людях печется…
Стылый ветер норовил сбить Зырянову с ног, сорвать с нее легкую, порядком вытертую шубейку. Пора бы ее снимать, нынче новую справила, да духу не хватало: шубейка эта еще довоенная, с тех времен…
У подъезда она на что-то наскочила, ойкнула и, вглядевшись, увидела человека, заметенного снегом. Это был Поводырин. Сколько времени не попадался на глаза, а тут напился и решил, видимо, замерзнуть у ее порога.
— Семен, а Семен? — позвала она жалостливо. — Зачем ты так-то? Ничего же не получилось у нас с тобой.
Она поскользнулась и едва не упала, буркнула крепкое словечко, взяла застывающего мужика за руку, затормошила его:
— Проснись, черт непутевый!
С трудом втащила к себе на второй этаж и уложила на диване. Поводырин пытался что-то сказать, долго соображал, где находится, но тепло быстро сморило, он уронил голову на подушку.
Зырянова сняла с него ботинки и полупальто. Несло от него винным перегаром и табаком. Седеющая прядь закрыла глаз. Она всмотрелась в беспомощно раскинувшегося на диване Поводырина. Нет, на пьяницу не похож. Выпил и — забрел, ноги, как говорится, сами привели.
Она остановилась посередине комнаты, и вдруг что-то странное с ней случилось: перестала видеть Поводырина, а обступили ее старые, забытые видения…
За окном угомонилась метель, и на пол упали голубоватые яркие блики. Луна с высокого холодного неба, будто чудовищное око, озирала город. Кто-то царапнулся в окно. Зырянова, лежа на неразобранной постели, всмотрелась в темную глубину стекла и увидела молодое широкое лицо.
Какое странное видение… Дрожь охватила Валентину. Когда же я заснула? Не таясь, она опять глянула в странное лицо и вздрогнула. «Мишка? — ужаснулась. — Откуда ты?» — «Не бойся, — жалко улыбнулся Мишка, — живой я. Только озяб трошки. Пусти погреться». — «Совсем вернулся, или как?» Мишка беззвучно шепчет, а Валентина слышит: «Разве не видишь, как я замерз? С плотины я…»
Это было в той, довоенной жизни. Мишка тачки с камнем возил, пестом землю трамбовал, спину не разгибал, получки дожидался. А попадут деньги в руки — и пойдет бузить. Соберет шпану всякую, бродит по поселку, песни горланит, драки затевает. Застрянет у Валечки под окном и давай клянчить:
— Только глянь хоть одним глазочком, Валюха! Каку обнову тебе приготовил…
Подбрасывает вверх шелковый отрез и с хохотом ловит.
— Подвенечное платье тебе принес.
Валечка убежит к дежурной Семеновне, доброй и жалостливой старушке, спрячется под топчаном, а Мишка ломится в барак, переворачивает все вверх тормашками:
— Куда невесту мою подевали?
А насчет женитьбы Валечка отрезала:
— И не думай, и не мысли. Нужна забота — с хулиганом возжаться! Да и дружки у тебя… Брось их!
— Ишь, чего захотела… — сипел с похмелья Мишка.
А потом угомонился, перестал кричать под окнами, слышно было, что с дружками разошелся и работал исправно. Но обиженные дружки как-то в заводском саду привязались к Валечке, заторкали ее в темную аллею. Подружка Олька на помощь позвала. Откуда ни возьмись — Мишка. Он цыкнул на ребят и повел Валю к Уралу. Олька бежала следом и кричала, чтоб Валечка не верила Мишке, нарочно все подстроил.
— Брысь, недоделка! — отмахнулся Мишка.
Олька боялась за подружку: с кем связалась? Ручищи до земли, кулаки пудовые, куда ни идет, все крутит ими, ищет кому бы нос расквасить. И битюг битюгом! Подхватит Валечку на руки и несет через поселок, у барака поцелует и отпустит, а потом как свистнет — стекла задрожат. «У, леший тебя забери!» — крикнет из своей клетушки Семеновна. И высунуться боится: такой идол еще раму высадит.
И все ж таки Олька завидовала подружке: такая любовь! Да зря завидовала. Через несколько дней вернулась она со стройки, включила свет и ахнула. Валечка лежала на топчане одетая, глаза пустые. Знать, с Мишкой у нее что-то случилось. И вправду, скоро сплетни поползли. Валентина перестала ходить на танцы, да и на работе все молчком; натянув платок на глаза, проберется на свой кран и весь день в колокол звонит — грузы возит. А Мишка на Север подался, только на прощанье пообещал: «Жди вызова».
Зырянова очнулась и увидела Поводырина, чуть навалившегося на нее.
— Ты что это, Семен? А ну, марш на диван!
— Замерз я, — усмехнулся он и пошевелил усами, — да и тебе не дюже жарко, я полагаю.
— Ну и полагай. Гляди, каким грамотным стал.
Она устало глянула в его близкие шалые глаза.
— Зачем пришел-то? Кажется, и так все ясно.
— Ничего не ясно… Ты же меня осрамила, а должок не отдала.
— За долгом пришел? А ну, пусти!
— Не пущу, — твердо сказал Поводырин и опять навалился. — Отвечай: согласная со мной жить?
— Ты бы меня еще за горло схватил, — она примирительно улыбнулась. — Скажи спасибо, что подобрала на морозе. Пропал бы.
Поводырин прищурился.
— Спасибочки за спасение.
Зырянова отшвырнула его, вскочила и шмыгнула на лестничную площадку. Вспомнив, что ключ в кармане кофты, быстро заперла дверь. Поводырин застучал:
— Не дури, Валентина, открой. Пошутил я.
— А я шутить не люблю. Давай-ка спи. Ты дежуришь завтра. Когда надо — разбужу.
Она села на подоконник. От батареи струилось тепло. Можно, конечно, постучаться к Мироновым, хорошие люди, да сколько же выставляться вот так-то?
Она уселась поудобнее, поставила ноги на батарею, закрыла глаза и опять увидела Мишку. Он поднимался по лестнице с зеленым сундучком в руке, небритый, с синими ввалившимися глазами.