Стараясь нарисовать живой образ генералов Коммуны и ради этого кое-где нарочито сгущая краски, Токажевич писал: «…Домбровский худой, низкий, бледный, имел прозвище Локетек; Врублевский на целую голову выше его, о нем не раз слышались восхищенные голоса женщин: «Прекрасен и сложен, как Аполлон» […]. Первый — светлый блондин с серыми, живыми, неустанно двигающимися глазами, а второй — темный брюнет с пронизывающе острым и горделивым взглядом…» Далее Токажевич пытается дать сравнительную характеристику особенностей военного дарования Домбровского и Врублевского. «В военном искусстве, — пишет он, — призванием и стихией является для первого оборона, для второго — наступление. Один сумеет спокойно умереть на последней баррикаде, другой должен победить в первой же шальной стычке или умереть. Один — олицетворение хорошо отработанных оборонительных приемов, машина сложнейших стратегических замыслов; другой (воспользуемся здесь словами Мерославского) «пламя редчайшего ума, обвивающее меч врожденного мужества».
Активный участник событий и историк Коммуны Дюбрейль отозвался о Домбровском и Врублевском как о знающих и храбрых офицерах, наличие которых изменило положение дел в Национальной гвардии. «С этими новыми офицерами, — вспоминал он, — Национальная гвардия по крайней мере не подвергалась неожиданностям и авантюрам, за которые до сих пор ей приходилось расплачиваться тысячами убитых и попавших в плен […]. Новые командиры умеют предвидеть опасность, комбинируют, маневрируют, сами ведут наступление, и солдаты могут сражаться, не ставя без пользы свою жизнь под угрозу». Характеризуя роль Домбровского и Врублевского, Дюбрейль подчеркивал, что они действовали, располагая весьма ограниченными силами. Он писал: «Домбровский, Врублевский и их помощники в самые важные дни имели в своем ведении не более 30–35 тысяч бойцов: 12–15 тысяч на юге и 15–20 тысяч на северо-западе. Под непосредственным командованием Домбровского бывало иногда до 6 тысяч бойцов, и, несмотря на непрестанные обращения к Коммуне, более значительных сил он никаким способом не собрал».
Вслед за Домбровским и Врублевским к коммунарам стало присоединяться все больше и больше польских эмигрантов, на сторону Коммуны вставали революционеры из других стран. Естественно, что многие поляки действовали при этом через Домбровского. К его содействию и помощи прибегали, однако, и выходцы из других стран, желающие встать в ряды коммунаров, в частности русские. В их числе был старый друг Домбровского — Озеров.
В предшествующие годы Озеров сблизился с Бакуниным и стал активным участником возглавляемых им анархических организаций, которые имели своих сторонников и во Франции, особенно в ее южных городах Марселе и Лионе. События франко-прусской войны, до мнению Бакунина, в первые же месяцы создали во Франции условия для революции. Дав своим сторонникам в Лионе директиву готовиться к выступлению, он в сентябре 1870 года поспешил приехать туда в сопровождении Озерова и польского эмигранта Валентин Ленкевича. Восстание началось помимо воли сторонников Бакунина, а попытки придать ему чисто анархическую окраску не увенчались успехом. Бакунин и его спутники вскоре вынуждены были бежать в Швейцарию. Для правительства Тьера они стали серьезными политическими преступниками, и их поездки во Францию были теперь сопряжены с большим риском.
Когда рабочие Парижа взяли власть в свои руки и создали Коммуну, русские революционные эмигранты высказали ей полное сочувствие, а некоторые из них встали в ряды коммунаров. На баррикадах Коммуны сражались Корвин-Круковская и Дмитриева (Томановская), активно помогал Коммуне Лавров — тот самый профессор Артиллерийской академии, которого Домбровский хорошо знал по Петербургу (позже он бежал из ссылки я поселился в Париже). Большинство русских эмигрантов находилось в Швейцарии, и пробраться в Париж через территорию, занятую версальцами или пруссаками, им было нелегко. Планы же у них были весьма серьезные, о чем свидетельствует, в частности, письмо Озерова к Лаврову от 8 мая 1871 года, связанное с поездкой русского революционера-народника Сажина (Росса), который отправился в Париж с этими планами.
«Наконец, — писал Озеров из Женевы, — хоть от вас получил известие о Россе, о котором с 23 апреля ничего не знаю. Известие вашего письма о том, что хотя при вашем посредстве удастся, быть может, Россу повидаться с Домбровским, утешило меня. От этого свидания я ждал (пока еще по необходимости жду) некоторых результатов, если Росс серьезно принял поручение, данное ему отсюда…»
И далее в письме излагается суть поручения, данного Сажину и его спутнику — поляку Ленкевичу: «Росс и Ленкевич должны были доставить Парижской коммуне (при посредстве Домбровского и Варлена) наш проект: как употребить революционные французские я иностранные сочувствующие революции элементы на помощь и поддержку Парижа… Наше предложение или, лучше, проект послан от имени целой группы интернациональных работников (конечно, в общих чертах, насколько позволял риск пересылки писанного документа), как решение съезда делегатов […]. Возможность призвать к содействию также иностранные и местные революционные элементы существуют в быстром создании партизанских отрядов…
В конце письма Озеров снова возвращается к своим надеждам на содействие Домбровского и сожалеет, что сам не поехал в Париж. Он пишет: «От Росса я получил все три письма, и ни в одном прямого ответа по поручениям (я много рассчитывал на Домбровского: 1-е, потому, что такого рода проект ему, как старому организатору подобных операций, должен быть симпатичен; 2-е, потому, что голос его в пользу этого предложения значил бы много перед Коммуной, и 3-е, то, что мы давно и хорошо друг друга знаем и испытали кое в чем)… Я жалею, и очень, что вместо Ленкевича я не мог поехать сам. Теперь иностранцу пробраться в Париж очень трудно, да и Росс пробрался каким-то чудом, как я узнал из письма его арестованного спутника-француза. В тот день и в том же поезде в Тоннер арестовали тридцать семь человек иностранцев, которых всех возвратили вспять… Что вы знаете о Париже, напишите!»
Точных сведений о том, встречался ли Сажин с Домбровским, у нас нет. Нет пока и подробных сведений о контактах Домбровского с Лавровым, несомненно имевших место как накануне Парижской коммуны, так и в ходе начавшейся вооруженной борьбы. Как бы то ни было, письмо Озерова лишний раз подтверждает, что революционеры различных стран знали Домбровского и считали его одним из наиболее влиятельных и энергичных деятелей Коммуны.
Версальские правители, вплоть до самых высокопоставленных, также не лишали Домбровского своего внимания. Понимая, что речь идет о крупном военном специалисте и незаурядном организаторе, версальцы всячески старались устранить Домбровского от активной деятельности в пользу Коммуны. Начали они с попыток подкупа. Отвратительный карлик Тьер, заявивший, что Париж будет покорен «дождем снарядов или дождем золота», и наводнивший город наемниками контрреволюции, не раз подсылал к Домбровскому своих агентов с предложением огромных сумм за сдачу версальцам каких-либо ворот укрепленной городской стены или за измену Коммуне в иной форме. Об одном из таких агентов — некоем Вейссе — Домбровский рассказывал своему адъютанту Рожаловскому следующее: «Первоначально я решил расстрелять этого негодяя, но затем я подумал, что было бы неплохо использовать это обстоятельство в наших целях. Я предложил Комитету общественного спасения вот что: если мне дадут двадцать тысяч человек, то, притворно приняв предложение версальцев, я впущу часть их в ворота Парижа, а затем окружу и уничтожу». План этот, поддержанный Врублевским и Росселем (последний сменил Клюзере на посту военного делегата Коммуны), был принят. Однако осуществить его не удалось из-за невозможности собрать в нужном месте достаточное количество бойцов и артиллерии; вместо 20 тысяч собралось только 3–4 тысячи бойцов, а вместо 500 орудий — всего 50.
Через какое-то время была предпринята еще одна попытка подкупить Домбровского. На этот раз сомнительную честь эмиссара версальцев взял на себя польский эмигрант Воловский, сотрудничавший с Домбровским при организации польского легиона в Лионе. После событий 18 марта Воловский оказался среди тех, кто старался не допустить своих соотечественников к участию в борьбе на стороне Коммуны. В Париж он приехал как журналист. «Прибывши на Вандомскую площадь, где был главный штаб Домбровского, — рассказывает Воловский, — я застал его садящимся на коня. Если хочешь го мной поговорить, заявил он, то поедем со мной в Нейи — будем иметь время для разговора». Длительная беседа происходила под почти непрекращающимся огнем версальцев. Вот как описал ее Воловский: