В данной книге широко представлена публицистика известного русского писателя Виктора Ротова. В основном — это реакция художника на события последних десяти лет. На так называемую «горбостройку» и на разрушительные, преступные реформы, которые разорили и унизили великую державу перед всем миром. Россия превратилась в экспериментальную площадку дерьмократического криминального разгула. Кончилось тем, что вседержавное пугало, воздвигнутое демократами над Россией, с позором ретировалось в небытие со слезами покаяния. Но нам- то от этого не легче. Мы ютимся теперь на развалинах Российского Дома. Демократы притащили нас на край пропасти. Еще одно усилие их, и мы полетели бы в бездну. Но… Благодарение Богу! Русский народ, похоже, изловчился, собрался с духом и выбирается из охлократической трясины.
Кто живет и мыслит, тот не может оставаться в стороне от этой ловко замаскированной схватки. Все, в ком совесть жива и не сломлен патриотический дух, подняли свой голос против русофобствующих прохиндеев. Поднимается могучая волна общественного самосознания, чтоб смести эту грязную прохиндиаду, пригвоздить к позорному столбу.
Сборник публицистических выступлений Виктора Ротова — своеобразный творческий отчет о своем отношении к этой прохиндиаде. Разбросанные по страницам периодических изданий в разное время, а теперь собранные под одной обложкой, бескомпромиссные статьи его, открывающие широкую панораму народной жизни в условиях так называемых реформ, целая галерея людей труда; годы военного времени и жизни в условиях послевоенной разрухи, выступления на общественно-политические темы — делают книгу яркой, острой и злободневной.
ОЧЕРКИ
Памяти мамы,
Марии Григорьевны Ротовой,
посвящаю.
КУДА УХОДЯТ РОДНИКИ
(Автобиографический калейдоскоп)
…Выхожу я из дому пораньше, до восхода солнца, пока не поднялась жара. Полквартала вверх по улице Кольцовской, потом сворачиваю к Мефодиевскому рынку. У рынка поворачиваю на улицу Кирова — она меня и выводит на окраину города. Улица кончается, и начинается тропа, которая ведет по склону горы до самого Красовского перевала.
Пока иду по этой тропе, солнца не видно, оно справа за горой, по склону которой я иду. Ломаная тень от нее вычерчивается на противоположном, через балку склоне. По мере того как встает солнце — тень на той стороне сползает в ущелье, а освещенный склон блекнет, как бы тает в золотых лучах. На склонах в балке, в зеленых зарослях кустарника держи — дерева и молодого сосняка «кипит» невидимая глазу разноголосая птичья жизнь…
Виктор Ротов
На перевале уже солнечно, просторно и… пустынно. На широком крутом склоне Лысой, что слева, — ни деревца. Только травы да скорбный ковыль колышется под ветром. На том краю склона, под лесом, виднеется памятник, выкрашенный в аквамариновый цвет (цвет морской волны).
Своей огромной вогнутой чашей склон обращен к востоку и похож на радар, следящий за ходом солнца, а может, и накапливающий его. Потому что все здесь, от малой былинки до коршуна в поднебесье, чувствуется, пропитано его теплом и энергией. И я попадаю под действие этой солнечной энергии — почти ощущая, как она согревает меня и наполняет каким‑то особым состоянием: на душе беспричинная радость и гордость, и слегка кружится голова. Величавая пустынность склона завораживает, заколдовывает, пробуждает какие‑то высокие чувства и мысли. Я смотрю в глубину склона, улавливаю аромат пахучего разнотравья, и душа моя ликует. Во мне просыпается некое особое восприятие этого живого, солнечного, сдержанного ненаглядья.
Не видима, но ощутима скрытая бурная жизнь вокруг: улавливаю заливчатое пение жаворонка, тонкое чиликание синичек, восторженное тенькание пеночек, шорох мышей и ящериц. А краем глаза вижу тень коршуна, кружащего в поднебесье. Расслаблены мои нервы, обострено восприятие. Я чувствую щекой тончайшие струйки теплого воздуха, несущие запахи цветов и разнотравья. Я целиком в мироощущении, в неких милых пределах, переключаюсь с приземленных жизненных забот и тревог на высшее созерцательное восприятие мира.
Вот уже другими глазами вижу и город внизу: он мне кажется этаким чудищем, жадно припавшим к бледному морю. Море подернуто легкой серебристой дымкой: это отраженные и увязнувшие в испарениях лучи солнца. Город вроде не далекий и весь на виду. И в то же время не близкий — вон аж где! Внизу. На какое‑то мгновение мне даже кажется, что это не город в понимании места средоточия обитания людей, а гробница, которую упорно мастерят себе люди.
Пораженный этой мыслью, бросаю на мягкий ковер прошлогодних трав прихваченную с собой фуфаечку, которой меня всегда снабжает мама, сажусь и блаженствую в созерцании. Надо мной, кажется, рукой подать, пробегают облачка в синеве неба. Из ущелья и от корявого лесочка, что мнется справа от меня, веет прохладой. От нежноголубого пятнышка памятника с красной звездочкой струятся в душу легкокрылые воспоминания. Перевожу взгляд вдаль, на горные «волны», поросшие лесом, уходящие зеленым морем к горизонту, и вижу среди них голубой «осколок» водной глади, покалывающий глаза отраженными лучами солнца — это Неберджаевское водохранилище, утоляющее жажду портового города. Когда‑то мы там рыбачили с племянниками Колей и Вовой.
Красота необозримая и, кажется, необоримая. И не верится в хрупкость природы, о которой наконец забеспокоились во всем мире. Мне все‑таки кажется, что она вечна и бесконечна, а силы, наступающие на нее, — ничтожны.
Пока наслаждаюсь красотой и витаю мысленно в сферах высоких мыслей, — за это время отдышусь, отдохну, лежа на фуфаечке, под которой мягко стелется прошлогодняя травка; нагляжусь в синеву неба, подернутую золотой дымкой. Потом пойду к обелиску — памятнику бойцу Григорию Евсееву — месту нашего семейного палом — са
ничества. Он единственный здесь «оживляет» пустынный склон. Словно магнит притягивает всех, кто идет через перевал. Редко кто пройдет мимо, не свернет с тропы и не поднимется туда, чтоб — постоять возле, возложить цветы. Мы установили его с зятем Павлом Васильевичем (Пашей) в честь солдата, погибшего здесь, по моему роману «Памятник». Он погиб при выполнении задания командования, разыскивая девушку, бежавшую из оккупированного Новороссийска. Эпизод придуманный. Но придуманный не на голом, как говорится, месте: именно здесь, на этом самом месте, мы, мальчишки, нашли в октябре 1943 года небольшую воронку и останки нашего солдата: части тела, еще не истлевшие до конца, лоскуты от гимнастерки, покореженный автомат с расщепленным прикладом и помятый диск. Видно, солдат по какой‑то причине подорвал себя гранатой. В романе я попытался воссоздать картину его гибели: в неравном бою он израсходовал патроны и когда понял, что выхода нет, — подорвал себя. Ему мы и поставили памятник. Сделали надпись: «Здесь геройски погиб боец Григорий Евсеев. Помним всю жизнь и вечно…»
Этот памятник сварили из толстого железа на заводе «Красный двигатель», а потом Паша на горбу затащил его на перевал. Мы вкопали его поглубже и выложили надгробие из камней. Теперь к нему подходят все, а школьники носят цветы и флажки.
Я всякий раз восхищаюсь Пашей: и как он втащил такую тяжесть на перевал?
По «малому маршруту», на Красовский перевал и к памятнику, я хожу, когда бываю в гостях у мамы. А езжу я к ней каждый год на первомайские праздники в течение вот уже двадцати лет. В мае яростно пробуждается природа — много цветов, зелени, распускаются листья на деревьях, а всякая живность озабочена продолжением рода; воздух наполнен таким разнообразием ароматов, такой возбуждающей силой, что не сидится дома. Я принял на себя обет — ходить в горы: если мои ноги вынесут’ меня на перевал майской весной, то значит, я еще относительно здоров, значит, «мотор» еще тянет, и я «на дистанции».