Сергей Федорович признавался журналистам, что не собирался быть офицером. Коренной москвич, в школе он мечтал о поступлении в легендарный ныне ИФЛИ — институт истории, философии и литературы, но предвоенная обстановка заставила сделать иной выбор, и он стал курсантом военно-морского училища им. Фрунзе.
Однако любовь к слову, к литературе осталась у него на всю жизнь. Выйдя в отставку, он даже подумывал о мемуарах. И, вероятно, у него получилась бы интереснейшая книга, потому что и словом он владел, и вспомнить ему было о чем: пятнадцать лет Ахромеев проработал в Генштабе, четыре года возглавлял его, был одним из авторов советской военной доктрины, занимался проблемами переговоров по сокращению и ограничению ядерно-космических и обычных вооружений.
Он, один из немногих наших военачальников, возражал против ввода войск в Афганистан, а когда трагически нелепая эта война все же началась, отправился на нее и два с лишним года выполнял обязанности начальника штаба оперативной группы министерства обороны. Из Кабула он вернулся с маршальским жезлом.
Но Ахромеев не написал свою книгу. Последний литературный труд в его жизни — проект доклада для лже-президента.
Из допроса Г. И. Янаева от 12 сентября 1991 года:
…Вопрос:
— Вам представляется проект выступления на ВС СССР на шести листах, изъятый при обыске в Вашем кабинете. Что можете пояснить?
Ответ:
— 19 августа, вернувшись из отпуска, ко мне зашел Ахромеев и спросил, «чем может служить». Я попросил его подготовить проект моего выступления на Президиуме ВС СССР, а затем на сессии ВС СССР. Тема ему была задана следующая: обоснование необходимости всех тех мер, которые были приняты ГКЧП. Он принес мне свой проект в таком виде, какой он имеет сейчас, т. е. машинописный текст и правка от руки. Правка эта самого же Ахромеева. Хочу заметить, что в таком виде я не стал бы использовать этот проект для своего выступления…
Чтобы понятно было, о чем речь, процитируем лишь самое начало представленного Ахромеевым проекта.
«Тяжело говорить о случившемся. Горько и больно сознавать ту правду сегодняшнего дня, от которой никому из нас уже не удастся спрятаться. В Москве танки. Уже погибли люди. Погибли в результате действий тех, которых уже нельзя назвать иначе как экстремисты. В городе и в стране крайне опасная обстановка. В Москве и некоторых других районах введено чрезвычайное положение. Смертельная угроза нависла над теми хрупкими ростками демократии, которые с таким трудом выращивались в эти последние тяжелые, но и счастливые годы.
И трудно вдвойне отдавать приказы, прерывающие демократические реформы. Прерывать все, чему служил, во что верил, в чем видел смысл своей политической, гражданской, человеческой жизни. И порою кажется, что все произошедшее за последние дни это дурной сон.
Проснешься — и нет ни танков, ни баррикад. Нет ни проклятий, ни призывов к кровавой расправе. И нет указов, тобою подписанных, с проходящими через их текст словами «запретить», «ограничить», «временно прекратить». Словами, которые так мучительно режут слух, особенно после пятилетия разрешений, освобождений, допущений и начинаний.
Но это не сон. Это реальность. И нам всем предстоит в ней жить, определяясь, где ты, с кем ты и против кого.
…Страна ввергнута в катастрофу. Развал государства, развал экономики, раскол и нравственное падение общества — это факты. Должных мер, адекватных ситуаций, не принималось. Думаю, для вас это тоже очевидно. Хотя все понимали, что нужно делать. Я подчеркиваю — все!
Рано или поздно кто-то должен был взять ответственность на себя. И это не логика путча, как это хотят преподать, это суровая необходимость…»
Из сделанных в тексте купюр особое внимание следствия привлекли относящиеся к М. С. Горбачеву. В результате внесенной правки в проекте не осталось ни одного упоминания о президенте или какой-либо ссылки на него. В частности зачеркнуто следующее:
«Сейчас все страшно возбуждены — не случилось ли чего плохого с Михаилом Сергеевичем. Хочу успокоить — с ним все в порядке».
«Еще раз подчеркиваю, это мой друг!»
«Задачи, стоящие перед страной, надо решить любыми, даже жесткими мерами. Как только эти задачи будут решены, я уступлю штурвал корабля любому, кого сочтет достойным страна. В том числе и, еще раз повторю, своему другу Михаилу Сергеевичу».
Маршал, видимо, уже и сам понял, насколько неуместны в данной ситуации декларации о дружбе и преданности.
В ноябре 1991 года российская прокуратура прекратила уголовное дело в отношении С. Ф. Ахромеева по факту его участия в деятельности ГКЧП ввиду отсутствия состава преступления. Следствие пришло к выводу, что хотя С. Ф. Ахромеев принял участие в работе ГКЧП и выполнил по заданию заговорщиков ряд конкретных действий, однако по содержанию этих действий нельзя судить о том, что умысел Ахромеева был направлен на участие в заговоре с целью захвата власти.
Однако маршал предпочел сам себе быть следователем и судьей. И суд его оказался беспощадным. Маршал, отказавшийся от своей Судьбы, обрек себя на страшную, особенно для военного человека, смерть — ведь издавна в армии петлей карали лишь изменников да шпионов…
А через несколько дней после скромных похорон могила его была осквернена. Какие-то мерзавцы вырыли гроб, сняли с покойного парадный мундир — и пришлось дважды вешавшегося маршала хоронить второй раз…
«ВСЕ ЭТО — ОШИБКА!»
«Совершил совершенно неожиданную для себя ошибку, равноценную преступлению.
Да, это ошибка, а не убеждения. Знаю теперь, что обманулся в людях, которым очень верил. Страшно, если этот всплеск неразумности отразится на судьбах честных, но оказавшихся в очень трудном положении людей.
Единственное оправдание происшедшему могло бы быть в том, что наши люди сплотились бы, чтобы ушла конфронтация. Только так и должно быть.
Милые Вадик, Элннка, Инна, мама, Володя, Гета, Рая, простите меня. Все это ошибка! Жил я честно — всю жизнь.»
Это предсмертная записка Бориса Карловича Пуго. Как правило, перед встречей с вечностью человек не кривит душой. Кроме того, есть и другие основания для того, чтобы верить в искренность оценки покойным своего участия в заговоре, который он назвал «всплеском неразумности».
Борис Карлович был крайне осмотрительным человеком, поскольку лучше многих других знал, к чему может привести неосторожность в мыслях, словах и поступках. Недаром он возглавлял в Латвии такую строгую организацию как КГБ, а потом был председателем Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Хозяйственные и партийные руководители на местах боялись КПК пуще огня.
Те, кого Пуго вызывал к себе «на ковер», чаще всего лишались партбилета, а вместе с ним и «прописки» на «острове коммунизма». С заседания КПК «проштрафившегося», бывало, увозили прямехонько в реанимацию — сердце-то и у номенклатуры не железное.
Официально в ведомстве Бориса Карловича карали за «нарушение партийной дисциплины и этики». На самом же деле там зачастую расплачивались за поступки, которые совершали, не спросясь у начальства непосредственного и не заручившись поддержкой начальства вышестоящего, иными словами, за склонность к инициативе и желание жить своим умом.
Самостоятельность, независимость, столь необходимые любому профессионалу, никогда не числились в перечне номенклатурных добродетелей. Внезапная, без всяких объяснений, отставка Бакатина, предшественника Пуго на посту министра внутренних дел СССР, лишний раз подтвердила это.
Бакатин поплатился за то, что будучи сам достаточно независимым и для других независимости не жалел: при нем воль но думная теория муниципализации милиции начала внедряться в практику, он подписал договор с эстонским правительством о переподчинении Эстонии местных органов МВД. Большего ему сделать не дали. В кабинете Павлова такой министр был не нужен.