Ковенантеры в Шотландии тоже хлебнули горя. Ничтожный парламент, известный как «Пьяный», так как самых ва: жньх из его деятелей мало кто видел трезвыми, собрался, чтобы принять законы, направленные против ковенантеров, и заставить всех поголовно придерживаться одинаковых религиозных убеждений. Маркиз Аргайл, понадеявшись на честность короля, доверился ему, но Аргайл был богат, а врагам маркиза хотелось завладеть его богатством. Маркиз Аргайл был осужден за измену на основании нескольких личных писем, где он одобрил — вполне понятно — покойного лорда-протектора, а не веселого верующего короля. Маркиза казнили вместе с двумя видными ковенантерами, а Шарпа, предателя, некогда дружившего с пресвитерианами, а потом отрекшегося от них, назначили архиепископом Сент-Анрусским, чтобы он научил шотландцев любить епископов.

Дела дома шли весело, и Веселый Монарх объявил войну голландцам в основном по той причине, что они мешали Африканской компании, одним из главных владельцев которой был герцог Йоркский, торговать золотым песком и рабами. Предприняв для начала кое-какие военные действия, вышеназванный герцог поплыл к голландскому берегу во главе флотилии из девяноста восьми боевых кораблей и четырех брандеров. Флотилия эта сошлась с голландской, насчитывавшей не меньше ста тринадцати кораблей. В крупном сражении голландцы потеряли восемнадцать кораблей, четырех адмиралов и семь тысяч моряков. Однако оставшиеся дома англичане встретили известие без восторга.

Ведь в тот самый год и в ту самую пору в Лондоне была Великая чума. Зимой 1664 года пошел слух, что кое-где на окраинах Лондона бедняки помирают от хвори, которая называется чумой. В то время новостей не сообщали в газетах, как сейчас, поэтому кто-то поверил слухам, кто-то — нет, и вскоре о них забыли. Но в мае 1665 года весь город заговорил о том, что болезнь лютует в Сент-Джайлсе, и уносит множество жизней. Вскоре, увы, оказалось, что это ужасная правда. Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившимися вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью «Боже, смилуйся над нами!». Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет — это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними погребальную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке.

Но и этим не исчерпывались все тогдашние кошмары. Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво. Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины — пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям. Один умалишенный, раздевшись догола и водрузив на голову жаровню, полную горящих углей, шатался по улицам, крича, что он пророк и предвещает кару небесную утонувшему в грехе Лондону. Второй все время ходил туда-сюда, восклицая: «Еще сорок дней, и Лондон рухнет!» Третий днем и ночью тревожил эхо на зловещих улицах, и у больных холодела кровь при звуке его низкого хриплого голоса, то и дело возглашавшего: «О, Господь, великий и ужасный!».

В июле, августе и сентябре Великая чума свирепствовала все пуще и пуще. На улицах разводили огромные костры, надеясь остановить заразу, но дожди лили как проклятые и гасили огонь. И наконец подули ветры, обычные, для тех дней в году, что называются равноденствием, когда продолжительность дня и ночи одинакова, и очистили проклятый город. Смертей стало меньше, красные кресты постепенно исчезли, беженцы возвратились, лавки открылись, бледные перепуганные лица замелькали на улицах. Чума не пощадила всю Англию, но в тесном, нездоровом Лондоне она убила сто тысяч человек.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого. Все это время распутные господа и бесстыжие дамы танцевали, играли и пили, любили и ненавидели друг друга, в соответствии с правилами своего веселого круга. Бедствие не заставило правительство стать человечнее, и первым законом, который издал парламент, собравшийся в Оксфорде (приезжать в Лондон было пока опасно), стал так называемый «Акт о пяти милях», ущемлявший права тех бедных священников, которые мужественно вернулись во время чумы в Лондон, чтобы принести утешение страждущим. Этот несправедливый закон, запрещавший им учительствовать в любых школах и приближаться более чем на пять миль к любому городу, большому или маленькому, и к любой деревне, обрекал несчастных на голодную смерть.

Флот был в море и в добром здравии. Король Франции заключил теперь союз с голландцами, правда, его моряки главным образом наблюдали за сражениями англичан с голландцами. Первыми победили голландцы, но англичане не остались в долгу и одержали победу покрупнее. Как-то раз, ветреной ночью, принц Руперт, один из английских адмиралов, подкарауливал в проливе французского адмирала, намереваясь задать тому жару, но ветер усилился до шквала, и Руперта унесло в Сент-Хеленс. Дело было в ночь на третье сентября 1666 года, и тот самый ветер раздул Великий лондонский пожар.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого

Первой занялась лавка пекаря у Лондонского моста, в том самом месте, где сейчас стоит «Монумент», напоминающий о разбушевавшемся пламени. Огонь расползался и расползался, пылал и пылал целых три дня. Ночи стали светлее дней, днем все было окутано гигантским дымным облаком, а ночью в небо вздымался высоченный огненный столп, освещавший деревни на десять миль в округе. Брызги раскаленного пепла взмывали вверх и падали вдалеке. Разлетающиеся искры разносили пожар по сторонам, разом разжигая его в двадцати местах, церковные колокольни рушились с оглушительным грохотом, сотни, а затем и тысячи домов превращались в золу. Лето выдалось на редкость сухим и жарким, улицы были узкие, а дома деревянные или оштукатуренные. Никакая сила не могла остановить грандиозный пожар, пока ему было что жечь, и, лишь обратив все пространство от Тауэра до Темпл-Бара в пустыню из пепла тринадцати тысяч домов и восьмидесяти девяти церквей, он затих.

Это было тяжелейшее испытание, окончившееся огромными потерями и страданиями двухсот тысяч обгоревших людей, которым пришлось лежать ночью в полях под открытым небом или в хижинах, наспех сооруженных из глины и соломы, так как все дороги были запружены телегами, рухнувшими под грузом спасаемого добра. Но последствия пожара обернулись города великим благом: поднявшись из руин, он похорошел — построили его более упорядоченным, просторным, чистым и аккуратным, а потому более здоровым. Лондон мог бы быть еще более здоровым городом, но и сейчас, спустя два столетия, отдельные его обитатели отличаются таким непроходимым эгоизмом, тупостью и невежеством, что даже пламя еще одного Великого пожара едва ли припечет их настолько, что они станут добросовестно выполнять свои обязанности.

Католиков обвинили в преднамеренном поджоге Лондона, один несчастный француз, рехнувшийся много лет назад, оговорил сам себя, признавшись, будто поджег первый дом. Но серьезных оснований сомневаться в том, что пожар вспыхнул сам собой, нету. Долгое время на «Монументе» красовалась надпись, винившая в пожаре католиков, что было всего лишь глупым и злонамеренным враньем, и теперь она уничтожена.