Когда автомобиль останавливается у ворот, Штейнбах не может сразу выйти. У него потемнело в глазах, голова кружится. Дыхание перехватило… Он должен тут же раскрыть свой саквояж, выпить капли и отдышаться.

Весь разбитый, поднимается он в лифте. По коридору идет, замедляя шаги, тяжелой, не своей, походкой. И, остановившись у дверей Мани, медлит одно мгновенье. Потом стучит.

— Войдите, — слышит он чужой, монотонный голос.

Но он помнит его хорошо. Слишком хорошо.

Он глядит с порога.

Маня у камина сидит вполуоборот, почти спиной к двери. Она даже не оглянулась. Ее согнувшиеся плечи, упавшие на колени руки, ее поникшая голова — все говорит о катастрофе, о борьбе и поражении.

— Маня, — тихо зовет он.

Она медленно встала. Но не кинулась навстречу, не бросилась ему на грудь (он так именно по дороге сюда рисовал себе эту встречу). Она глядит на него через комнату, держась за спинку кресла. И в этом бледном лице холод и усталость.

— Здравствуй, Марк! Спасибо, что приехал.

— Ты позвала меня. Как я мог не приехать?

Он берет в обе руки ее голову, долго-долго глядит в ее мрачные глаза. Потом целует ее лоб и ресницы. Она бесстрастно принимает эту ласку.

— Разве ты все тот же, Марк? — спрашивает она.

— Да, Маня. Я все тот же.

Она думает о чем-то… Кладет ему руки на плечи.

— Несмотря ни на что?

— Несмотря ни на что. Есть только одно страдание, которого я не вынесу. Это разлука с тобой. Остальное уже отболело.

Она жмет его руки и, отвернувшись, глядит в окно.

— Ты угадал и на этот раз. Я хотела вернуть тебе свободу.

— Мне свободу? Зачем?

— Если ты, — она переводит на него свой взгляд, такой пустой и далекий взгляд, — увлекся в свою очередь кем-нибудь.

— Я?

— Ну да, разве это так невозможно?

Она ждет мгновение, глядя в окно. Он молчит, пронизывая ее острым взором. «Она знает что-то», — мелькает догадка.

Маня чувствует, как холодеют его пальцы в ее руках.

— Я все тот же, Маня, — тихо говорит он наконец. — Ничто, даже страсть твоя к другому, даже то, что принято называть изменой, не поколебало ни на одно мгновение, понимаешь? Ни на одно мгновение моего чувства. Я остался тебе верен. И об одном молю тебя; все предай забвенью. Пусть это будет сон.

Пока он это говорит, она смотрит напряженно в его зрачки. Словно силится разглядеть истинное лицо его души. Вольная улыбка растягивает ее напряженные черты.

— Разденься, Марк! Потом приди сюда. Нам надо говорить серьезно.

Когда он возвращается через двадцать минут, она сидит на кушетке, обхватив руками колени, вся склонившись вперед, задумчиво глядя перед собой. На ней плюшевый капот цвета мха, с воротником из венецианских кружев. Волосы собраны в греческий узел на затылке. Видна полная небрежность в туалете и прическе. Ему кажется даже, что она подурнела, что она состарилась.

Его трясет. Он подходит к печке и прислоняется к кафелю, заложив одну руку за борт пиджака, чтобы Маня не могла заметить его дрожи.

— Разве ты свободна нынче, Маня? Нет репетиций?

— Я послала вчера записку в дирекцию, что больна. Все спектакли с моими ролями отменены на время. Здесь были все. И Нильс… Я никого не приняла.

Голос ее пугает Штейнбаха еще больше, чем лицо. Так мало в нем жизни. Вспоминается невольно разрыв ее с Нелидовым. Такая же маска. Те же деревянные звуки.

— Марк, это ты был в маскараде… тогда?

— Странно, что ты узнала меня! Мне казалось, что ты была вне времени и пространства.

— А как ты догадался, что мы встретимся?

— Очень просто: твою телеграмму к Гаральду я перехватил в швейцарской, куда ее отнесла Полина. И сам отправил ее.

Маня поднимает голову.

— Зачем ты это сделал?

Он пожимает плечами.

— Разве у меня был выбор? Но я должен был видеть вас вместе. Цель оправдывает средства.

— Я разве виню тебя? Я только удивляюсь. Он бледно улыбается.

— Почему я рисовал себе иначе нашу встречу? Я ждал, что ты кинешься мне на грудь, словно прося защиты и забвенья всего, что разделяло нас. Сознаюсь, мне больно разочароваться.

— Прости, Марк. Я устала. Я точно вся парализована.

— Так, — говорит он после паузы. — Но почему твоя телеграмма показалась мне криком отчаяния? И это тоже было ошибкой?

— Нет. Ты не ошибся. Мне было страшно остаться одной.

— А где же Гаральд?

— Уехал. Мы никогда больше не увидимся. И это решила я.

Последняя фраза поражает Штейнбаха. Несколько раз он пытается заговорить. Губы его дрожат.

Не замечая его волнения, далекая и беззвучная, она по-прежнему сидит, обхватив руками колени, и смотрит на ковер.

— Я знал, что будет так, и что в своем увлечении ты дойдешь до конца.

— Зачем же ты ушел, если знал? — бесстрастно спрашивает она.

— А разве ты не была благодарна за это? Загляни в свое сердце и ответь. Сможешь ли ты за это упрекнуть меня? Не надо ответа! Я и так знаю все. Но Гаральда я не боялся, Маня. Хочешь, скажу правду? Я его не боялся. Я знал, что ты вернешься ко мне, измученная и неудовлетворенная. Да. Тебе — такой, как ты сейчас, — господина не надо. Тебе нужен раб.

Она поднимает голову. Горечь его тона достигает ее сознания. Но он тотчас овладевает собой.

— У тебя не женская душа, Маня. Ты не создана для ярма, как тысячи средних женщин. Тебе нужна власть, свобода. Ты требуешь обожания, подчинения. Ты к нему привыкла. Последние годы твоя жизнь была борьбой за признание, за свое место в мире. Все это плохие условия для развития женственного начала твоей души. И этот враг твой, самый страшный враг талантливой личности — женственность — еще дремлет. Ей не пришло время проснуться и сломать твою жизнь.

Теперь Маня внимательно глядит на Штейнбаха. То, что он говорит и как он это говорит, невольно гонит ее душевное оцепенение.

— Так ты предполагаешь, что она все-таки проснется?

— Нет! Боже оборони! Я этого не думаю. Я ничего не предрешаю. Иногда у меня срываются слова. Не обращай внимания! Мои нервы немного расстроены.

Она ждет чего-то, вся насторожившись.

— Мне вспоминается твой роман с Нелидовым.

«Я знала, что ты заговоришь об этом», — думает Маня, опуская глаза.

— Твоя страсть к нему не была случайностью. Нет. Она фатальна. Надо глубоко заглянуть, чтоб понять тайну твоего влечения к нему, твою жажду рабства перед ним.

— Я поняла, — тихо срывается у Мани.

Он зорко смотрит на нее издали.

— Знаешь, я много думал о прошлом весь этот месяц.

Он смолкает внезапно.

— Ты боишься, Марк, что если мы встретимся когда-нибудь…

Она хочет улыбнуться. Выходит гримаса. С мгновенно исказившимся от боли лицом он перебивает:

— Напротив, я глубоко верю, что, найдя себя в творчестве и постоянно работая над собою в этом направлении, ты наконец восторжествуешь как личность. Женщина в тебе незаметно умрет, та женщина, которой нужен господин, которая жаждет жертвы и подчинения. Для такой любви у тебя есть Нина. И вся эта история с Гаральдом только подтверждает мои слова. Он был… как бы это сказать? Он был скалой, о которую разбилась волна твоего чувства, твоей страсти. Ты инстинктом поняла, что будешь для него не целью, как для меня, а средством, что он извлечет из тебя все, что нужно ему. И, пресытившись, пойдет дальше, не оставив тебе ни одного уголка в своей душе. Душе гордой и холодной. Словом, он поступил бы с тобой так, как ты поступаешь со всеми, кто тебя любит. Разве это неправда? Разве я не сразу оценил и взвесил все, чем мне грозит твое увлечение? Моя борьба за тебя была только в покорности, в терпении и в выдержке. Ты не должна была знать о моих страданиях и ревности. Таких, как ты, это только ожесточает. Я знал, что делаю, устраняясь с твоей дороги. Уходя, я выигрывал. Оставаясь здесь, я терял все.

— Я никогда не переставала любить тебя, Марк, — говорит она, и матовый звук ее голоса словно согревается.

— Я очень тронут, — с усмешкой отвечает он. И опять кладет зябнущую руку за борт пиджака.