Дора улыбается с холодным презрением.
Маня это видит. Она пробует улыбнуться Зине. Ничего не выходит. Одна гримаса. Не стоит притворяться! Это унизительно.
Не дослушав того, что говорит ей Зина, она вдруг оборачивается к Доре и спрашивает, дерзко улыбаясь:
— Вы Дэзи? Я вас читаю иногда.
— Вы ведь не любите ни сатиры, ни юмористики, Marion? — быстро перебивает Гаральд, чуя недоброе в ее тоне. — Они чужды вашей романтической душе.
Его поспешность, его тон еще больше разжигают гнев Мани.
— Вы ошибаетесь, Гаральд. Я люблю и Диккенса, и Щедрина. Но вы, современные юмористы, вы слишком упростили свою задачу, — продолжает Маня, любуясь эффектом слов, от которых меняется надменное лицо Доры. — Чтобы смеяться, надо иметь в душе то, что выше смеха. А вы? Во имя чего вы смеетесь? Кто вы? Во что верите? Кому молитесь?
— Вы хотите сказать… — говорит Дора, побледнев.
— Я хочу сказать, — стремительно перебивает Маня, — что за вашим смехом я не вижу вашего лица. А для писателя, если только вы себя причисляете к ним, это убийственно.
— Это интересно, — подхватывает Зина. — Мне нравится то, что вы говорите. Вы, значит, думаете…
— Я думаю, что наша юмористика так же далека от литературы, как оперетка от оперы или фарс от драмы. Юморист без миросозерцания — ничто. Он меньше клоуна в цирке. Потому что клоуны бывают талантливы и умны. Простите мое мнение. Я, конечно, только публика. Но ведь вы пишете для нас.
И Маня любезно оборачивается к Зине. Она уже совсем овладела собой:
— О чем хотели вы меня просить?
Дора отступает, бледная и растерянная. Насильственно улыбаясь, она невпопад отвечает что-то Гаральду.
Зина передает Мане просьбу. Надо устроить вечер на ее имя, на имя Marion, с танцами, конечно, и с участием Нильса.
— А цель?
Зина колеблется минуту.
— Позвольте прийти к вам послезавтра, в пять. Можно?
«У меня обедает Гаральд. Как это скучно! — думает Маня с жестокостью влюбленной женщины. — Но делать нечего…»
— Я буду вас ждать, — любезно улыбается она. С Дорой она прощается издали, коротким кивком головы, и глаза ее все так же искрятся и смеются. Гаральд в передней особенно тщательно застегивает ее манто, но она чувствует его раздражание.
— Вы будете у меня вечером? — сухо спрашивает она, когда дверца автомобиля захлопывается за ними.
— Нет, — бесстрастно отвечает он, избегая встречаться с ее напряженным взглядом. — У меня спешная работа. Будьте любезны остановиться на Моховой. Меня ждут в редакции.
Ноздри ее вздрагивают, и глаза темнеют.
— Вы мне мстите за вашу Дору? — вскрикивает она.
Он оборачивается. Его лицо печально.
— Вы были жестоки. И мне больно. Не за нее. За вас.
— Я ненавижу ее, Гаральд! Я страдаю, я с ума схожу. Почему я одна виновата? Ведь она тоже меня ненавидит!
— Я никогда не слыхал от нее ни одного намека на это.
Она отодвигается, пораженная. Ее нисколько не трогает это великодушие соперницы.
— Значит ты еще ходишь к ней? Ты продолжаешь с ней свои отношения?
— У меня нет причины порывать со старыми друзьями.
Она молчит с глазами, полными ужаса. Потом берет руку Гаральда и прижимается лицом к его плечу.
— Гаральд, подари мне этот день! Если ты любишь меня хоть немного, если ты способен заглянуть в мою душу. Боже мой! Точно яма раскрылась под ногами у меня. Черная, бездонная яма, и я сейчас упаду в нее. Удержи меня. Побудь со мной, Гаральд…
— Простите, Marion, я очень занят, — мягко говорит он. И звонит шоферу. Автомобиль останавливается.
— Я сойду здесь, Marion. Редакция недалеко. У меня деловое свидание.
— Не лгите! — перебивает она, и глаза ее точно дрожат от охватившего ее бешенства. — Ни одному слову не верю. Нет ни редакции, ни работы. Ступайте к вашей возлюбленной…
Гаральд захлопывает дверцу.
Автомобиль уносит Маню. Жалкое лицо ее искажается рыданиями.
«Что я сделала, безумная! Что я сделала! Своими руками я рою могилу моему счастью. Ах! Но где же оно, это счастье? Где? Он не простит мне этого оскорбления. Никогда не простит. Мне остается только умереть…»
Маня лихорадочно мечется по комнате.
Вот уже сутки, как его нет. Не был вчера в театре. Не приехал к завтраку, хотя обещал.
Оскорблен? Быть может, работает? Разве он забыл, что через две недели ее уже не будет здесь, а работа останется с ним всегда? Неужели он не может ей простить эту Дору?
Она бежит к столу. Лицо ее горит от негодования. Она пишет:
«ГАРАЛЬД, Я ЖДУ ВАС. М».
Она звонит и велит Полине отвезти эту записку по адресу.
— Возьмите мой автомобиль.
Она садится у камина вся дрожа, как в ознобе, чувствуя себя вдруг обессилевшей, разбитой физически и нравственно. Что может быть хуже ожидания?
«Он не любит меня, — с горечью говорит она вслух. — А если и любил когда-то, я сама убила это нежное чувство. Потому что свергнуть иго страсти мне было важнее, чем сохранить его любовь. Но чего же я добилась? Освободила ли я мою душу? Не впала ли я в новое рабство? Да и люблю ли я его сама?»
Она вспоминает его глаза, его губы. Потом лицо Марка.
«Нет. Я не люблю Гаральда. Моя страсть умрет. Я уже вижу впереди тот день, когда она умрет. И мы расстанемся спокойно. Но сейчас? Зачем эти страдания? Эта ненависть? Эти слезы? Такие ядовитые слезы? Они старят душу, как и лицо…»
Она смахивает их. И, подперев рукою голову, закрывает глаза.
И вдруг она видит себя идущей ночью по коридору. Она слышит стук в дверь, легкий, но твердый и настойчивый.
Неужели это была она? Она пришла сама, без зова? Да, пришла. Была невменяема. Кто-то велел идти. Ослушаться не могла… Ах, эти шаги за дверью, от звука которых останавливалось ее сердце! Дверь распахнулась.
Что прочла она тогда в его глазах? Ненависть. О, это она помнит! Она никогда не забудет этого взгляда. Он говорил ей:
«Ты, чужая мне и враждебная, вторглась в мою жизнь. И я буду бороться с тобой, как с врагом…»
И все-таки, все-таки… Страсть победила. Она сорвала все преграды, как срывает плотину наводнение…
Но вода схлынет. И страсть уйдет.
«Тем лучше, тем лучше, — думает Маня. — Скорее бы только стряхнуть с себя эти цепи! Скорей!»
Она лежит с закрытыми глазами. Почему-то вспомнилась ей одна сцена из далекого детства. Темный, дикий, глухой лес. А вдали, за деревьями, розовая полоска зари.
Ей было всего пять лет, когда мать, уезжая гостить в имение одного из своих поклонников, взяла с собой Маню.
В первый раз тогда девочка увидела лес, поля, васильки, рожь, речку. В первый раз почувствовала красоту вечерней зари и священную тишину темнеющих полей. И безумная любовь к природе впервые вспыхнула в ее душе. Никто не следил за Маней. Она была предоставлена самой себе.
И вот однажды, убежав в лес, она заблудилась.
Целый час она топталась среди хмурых великанов, ища дорогу. Забралась в какую-то чащу. И бессильно плакала, вся исцарапанная, в разорванном платье. Взрослому человеку ничего не стоило бы выбраться на простор. Но она была такая маленькая.
Вдруг между деревьев блеснула полоска зари. Девочка радостно вскрикнула. Недалеко была опушка. Надо опять идти.
И когда, вся истерзанная и запыхавшаяся, она выбежала из леса и увидала мирное поле и алеющее небо, слезы освобождения и счастья хлынули из ее глаз.
«Чаща редеет, — подумала Маня, отдаваясь сладкому оцепенению усталости. — Скоро увижу поле и зарю…»
Полина входит неожиданно. В руке у нее записка.
Маня, как разбуженная, смотрит, не понимая. Губы ее бледнеют.
«Я не приду, Marion, ни нынче, ни завтра. Простите, что забыл предупредить. Меня захватила работа. И я дорожу своим настроением. Ваш Гаральд…»
С разлившимися зрачками смотрит она на эти строки. Потом бешено рвет записку и топчет ее ногами.
Но злоба гаснет. И Маня падает в кресло, истерически рыдая.