— Вы меня не знаете, Лия…

— Зачем мне знать, где вы живете, чем занимаетесь, какую газету читаете по утрам? Вы шли мне навстречу, прекрасный и скорбный. В вашем взгляде я разглядела вашу душу, тоскующую, голодную. Вот опять дрогнуло что-то в вашем лице. Я угадала: только обманувшийся смотрит такими глазами… Никогда не полюбила бы я сытого и счастливого. Я знаю: вы любите другую и никогда не полюбите меня. Но я ничего не прошу и не жду. Дайте мне любить вас! Дайте мне грезить о вас… Моя душа тосковала долгие годы. Но я ждала, я знала, что вы придете…

Он гладит ее волосы. Она опять кашляет.

— Вы очень больны, Лия. Почему вы не лечитесь?

— Вздор! Доктор сказал, что я не должна играть по шесть часов в день. Но он ничего не понимает. Ведь я кончаю курс, и через месяц будет мой концерт…

— Где?

— В консерватории. Мне дают залу бесплатно. Прежде я жила уроками. Но теперь это невозможно, нет времени. И вот каждый год я даю концерт. И на эти деньги мы живем. Мой отец разорился на издательстве. А у бабушки осталось так мало.

— Вы еврейка?

— По матери — да. Отец мой — обрусевший поляк. Мать перешла в католичество. Бабушка тоже католичка. Меня зовут Любовь. Но мать звала меня Лия. Это имя я люблю.

— А ваша фамилия?

— Гриневич.

Она поднимает голову.

— Ах, довольно об этом! Посмотрите мне в глаза… Когда вы уйдете, я набросаю на память ваш портрет. Вы будете со мной всегда…

Пламя разгорелось. В комнате стало тепло. Опустив ресницы и тихо улыбаясь, Голова Лии лежит на коленях Штейнбаха. Она держит его руку в своих. Другая его рука замерла на ее волосах. Он смотрит померкшим взглядом перед собой, и брови его сжаты.

За стеною бьют часы.

— Пора, — говорит он вдруг. Она словно проснулась.

— Вы уходите?

— Да, Лия. Я ухожу. Позовите прислугу. Ваш камин…

— Тише! Тише! Ни слова! Дайте мне в последний раз взглянуть в ваши глаза. О, какие глубокие, какие таинственные глаза! Теперь… поцелуйте меня…

Он берет в руки ее головку и нежно касается губами ее ресниц.

Она стоит один миг перед ним с закрытыми глазами, с экстазом в побледневшем лице.

— Теперь уходите, — говорит она чуть слышно.

Пока он одевается в передней, она стоит все также неподвижно, с опущенными веками, глядя внутрь себя, затихшая и сосредоточенная.

— Прощайте, Лия! — говорит он. Она кивает головой, не двигаясь.

«Она даже не просит вернуться. Или боится обмана?»

— Лия, я приду опять…

«Когда?» — спрашивают взмахнувшие ресницы и пламенные глаза. Но она молчит.

— Я скоро приду, Лия.

Медленно спускается он по тускло освещенной лестнице.

В душе странно сплетаются две тени. Два голоса. Два лица.

«Вот она, любовь, которую ты ждал, — думает он, идя по пустынной улице. — Любовь юная, беззаветная, высокая, как это небо. Любовь, которую ты молил у судьбы…»

Но отчего молчит сердце и плачет душа?

Когда Лия на другой день идет из консерватории, она на бульваре замедляет шаги и озирается. Никого.

Она долго ждет, тихонько кашляя и дрожа в своей короткой жакетке.

Какие сны ей снились ночью! И этот миг пробужденья.

«Неблагодарное сердце. Зачем ты бьешься так тоскливо? Разве не сошла на землю твоя греза? Живи воспоминанием… Я ничего не просила. Но он сказал: „Вернусь“».

Шаги ее замедляются невольно. «У него свои дела, своя жизнь. А она только случайность, только эпизод. Ничего, ничего, надо улыбаться».

Когда она поднимается по лестнице, она слышит тонкий запах ландышей.

Вся комната ее полна живых цветов. Громадные шапки хризантем подымаются над нарциссами и чайными розами. По углам трех корзин, полных ландышами, белеют мистические чашечки лилий. Все бело и строго. Только чайные розы слабо желтеют среди этой девственной красоты.

Лия долго смотрит на цветы. Глаза ее влажны.

— От кого это, Люба? — спрашивает бабушка, входя из коридора. Это сухая и стройная женщина с молодыми глазами и быстрыми движениями. У нее седые букли и наколка. На ней шелковое старое платье. Кружевной воротник тщательно подштопан. Акцент у нее польский, а голос совсем юный.

— В первом часу мне принесли их из магазина. От кого, не говорят. Но на адресе стоит твое имя. Кто это, Люба?

— Не спрашивайте, бабушка.

— Поздравляю! У тебя поклонник? Это для него ты играла вчера? Ну, конечно, я угадала. Ну, что же ты молчишь? И почему смотришь с таким упреком? Ах, Люба, Люба! Не легко тебе дается жизнь. Ты вся в мать… Если б ты вышла замуж и сняла с моей груди камень…

— Бабушка! Ради Бога, помолчите… Дайте мне побыть одной!

— Ну-ну, ухожу, — обиженно говорит бабушка. Быстро идет она к двери в коридор и плотно затворяет ее за собой.

Она очень довольна. Наконец! Молодая девушка, будущая артистка, должна иметь поклонника. А если к тому же этот поклонник богат…

За стеной весело звучит хорошо сохранившееся сопрано. Польки не хотят стариться. Бабушка чувствует себя молодой и счастливой. Она уже строит волшебные замки. Люба выйдет замуж за него… Они втроем уедут в Италию… Потом Люба даст концерт и прославится на всю Европу… Они…

— Что такое? Нет угля? Ах, Боже мой! Странные эти кухарки! Ну, возьмите в лавочке. Денег нет? Как нет? Вчера еще было три рубля. Что такое? Кушали торт? Да, правда… Вместо обеда торт и кофе. Это хорошо. Ну, вот вам гривенник. Не надо ворчать. Денег нет. Значит, они будут… Так и скажите лавочнику. «Барышня скоро даст концерт, и мы за все заплатим сразу». Да, пусть он не боится! «Если б я солнышком на небе блиста-ала». Лия подходит к ландышам и погружает в них лицо. Пахнет весною, свежестью. Лесом. Тайной. Счастливые слезы, как роса, падают в чашечки цветов.

Штейнбах робко звонит на темной лестнице.

Лия бросает скрипку. Одну секунду стоит среди комнаты, бледная, насторожившаяся. Потом запирает дверь в коридор и бежит в переднюю.

— Вы? Вы!

Она берет его руки и прижимается к ним лицом.

— Вы меня ждали, Лия?

— О, каждый миг, все эти дни. Разве вы не сказали: «Я вернусь»?

Обнявшись, они входят в залу. Штейнбах подходит к цветам.

— Вы должны любить ландыши…

— Да. Если у цветов есть язык, темный и странный, я все-таки поняла его. Эти цветы сказали мне то, о чем я не смела спросить…

— Они уже вянут, Лия.

— Пусть! Они умрут… Но будет вечно жить радость, которую они мне дали. Садитесь опять к огню. Вы видите, все — как было тогда. Никто не войдет. Вот и чай готов, и камин топится. Я ждала вас каждый день.

— Простите, Лия… Я уезжал по делам в Киев. Вернулся только два часа назад. Я сам стремился к вам. Завтра у вас будут новые розы.

— Я придвину табуретку, как тогда?

— Постойте, я вижу чье-то лицо на мольберте…

— Не глядите. Мне ничего не удалось.

Штейнбах внимательно щурится на свой портрет. Сходство есть. Его черты, главное — его брови и губы. Но есть какая-то неуловимая разница. Он не может сказать, в чем. Эта девушка рисовала его не таким, каков он есть, а каким видела она его очами своей души. И — как всегда в истинном творчестве — печать ее собственной индивидуальности отразилась в этих странных, мистических, далеких от жизни глазах портрета. «Если б я был таким!»

— Я в долгу перед вами, Лия, — говорит он, когда она, сидя на табурете, берет его руки и смотрит в его глаза. — Вы угадали. Я — не адвокат Берг. Не знаю, зачем я так сказал. Но побуждение было низменное, и мне стыдно перед вами.

— Нет-нет, я ничего не хочу знать. Скажите мне только ваше имя.

— Марк.

— Довольно! Я хочу, чтоб, приходя сюда, вы отрешились от всего, чем жили вчера. И если я сумею заслонить это прошлое, я буду счастлива. Я знаю: у вас заботы, дела. Тоска, проза. Пусть я буду вашей радостью! Маленькой радостью. Хочу, чтоб у вас было место, где вы могли бы забыться.

— И вы будете играть мне? Вы большая артистка, Лия. Я не могу забыть вашей скрипки.