Из дневника:

Мне двадцать один. Меня все любят, обожают. И тот, другой, теперь знаменитый, навек ушедший, любит меня больше всех. А я? Я, не успевшая его полюбить в ответ, увозимая на ужасном «студебекере» по ужасной пустыне навсегда! О, Милка, как мы с тобой плакали! Выверялась другая, прямая дорога, и какая ясная… Вдруг, отклонение от траектории. И кто его допустил, неужели я сама? А разве человек не сам выбирает себе путь? Иногда бессознательно. Вот живёт некто, у него ноет зуб, но он не идёт к врачу, глотая вредные для здоровья анальгетики. Он уже и на этом маленьком отрезке жизни выбрал (и не жизнь, а смерть).

Тётя считает: всё дело в шляпе… Люди, у которых большое жизненное предназначение, пекутся и о мелочах: у них отлаженно работает инстинкт самосохранения. А те, у кого нет дел на земле, уходят на небо, а потому бредут каждый своей Казахстанской степью без шляп под палящим солнцем (Кызыл-орда – Кызыл-жар…) Они идут своей дорогой, и эта дорога открыта небу, с которого они ожидают скорых вестей.И весточка приходит…

12

Мы с Кукурузовой расстались. Она отправилась на огород, где фигурируют: «паразит-сосед-справа», «захватывающий воду», и «паразитка-соседка-слева», пускающая своих кошек по грядкам Кукурузовой, старательной огородницы. Как и всегда бывает летом в пору отпусков, я почувствовала себя одинокой без привычного своего двойника. Раньше давали на подмогу Ривьеру Чудакидзе, способную довести до белого каления трескотнёй об Алёне, успешно продвигающейся в карьере проститутки, а потому даже обрадовалась, что вместо неё Лёка.

С этой (следовало ожидать) – никаких привычных тем: о химчистке, испортившей плащ, о домоуправлении, отказавшемся ремонтировать канализационную трубу, о колбасе, всё больше похожей на пластмассу, о служащих батальона с функционированием «исповедальни» (в этом вопросе коллектив понял – перерыв). Как два, запущенных на разные орбиты спутника, мы не рассчитывали на стыковку, но она почти состоялась.

– …любовь равна таланту. Она посещает избранных. Бойтесь любви, товарищ капитан. Любовь заканчивается вознесением. Христов круг – это и есть круг любви. Любящий бывает распят. Высшая сила, выхватывая из толпы намеченную жертву, делает её вместилищем любви.

Я вхожу в «спецчасть» под этот монолог, но Лёка, кажется, не замечает меня, вошедшую. На линии моего рабочего стола находится её «четвёртая стена». Одета она соответственно, в театральный костюм, подходящий для данного монолога, не рассчитанного на бытовую реакцию, а лишь на зрительскую (овации, крики «брава» и «бис»): посреди белого льняного полотняного поля вышит шёлком золотой крест, будто мишень на рубахе средневекового смертника.

Ко мне спиной, оседлав гостевой стул, вплотную придвинутый к Лёкиному столу, сидит Морковников, молчаливую реакцию которого я определила как благоговейную, а потому по учительской привычке готова выправить неправильное отношение слушателя к тому или иному предмету. Спросила не без иронии:

– И по какому же принципу эта Высшая сила «выхватывает» из толпы?

Заметив меня, Лёка вежливо улыбнулась. Но ответила неожиданно и серьёзно:

– Наверное, происходит облучение. Ненужные клетки погибают, необходимые остаются: чтоб любить, желательно не только иметь какие-то черты, каких-то лучше не иметь.

Можно сказать, я аплодирую.

– И чего ты такая умная, Лёка! – с «галёрки» раздаётся «свист» непонимания. – Я тебе говорил: книжки читать вредно (я не читаю). – Он разворачивается ко мне – насмешливо-радостные жёлтые глаза с теплом близкого огня.

– …кроме индийских, – весело напоминает Лёка («инструкция», «Камасутра»!)

Холодный ужас окатывает меня: а каково такое слышать ему, Серёже, ведь он так смущается при разговорах на такие темы! Но, вдруг, вижу, он улыбается! Немного смущённо, искренне. В моей груди лопается что-то, словно клапан открылся, стало легче дышать, и я тоже… улыбаюсь! Мы смеёмся… Втроём. Липа за окном кивает нам своими ветками, листьями зелёными, одобряя.

– Любовь – чувство аристократическое, – робко соглашаюсь я.

Они заинтересованными взглядами точно сдирают с меня чёрную кожу.

– В молодости я «трактат» сочинила под названием «Что есть бабство».

Пока я говорю свой «монолог», мои слушатели неоднократно всхохатывают, поощряя.

– Современная ведьма! – восклицает Лёка. – Вы читали Плутарха «Застольные беседы»?

– Нет, – теряюсь (ученица, не выучившая урок).

– Тогда ваш «трактат» гениален.

Наутро продолжения не последовало: Лёка оказалась, словно на глубине реки. Так и промолчали, работая весь день, но под вечер пришёл Морковников, и она вынырнула.

– …о чём этот твой фильм? – обращает он внимание не только на неё, но и на меня.

– Не мой, Тарковского. О жизни и смерти, – отвечает она с небрежностью профессионала-критика, отлично разбирающегося в сложном кино.

На этот фильм я тоже ходила недавно. Кукурузова провела через нашу бывшую сокурсницу на закрытый просмотр. Мы обе поняли этот фильм не столь абстрактно (о «жизни и смерти»), а как небольшую правду о политической обстановке в стране в тридцатые и в начале пятидесятых годов. «Это про моих родителей», – сказала Кукурузова. И тут, в разговоре с Лёкой и Серёжей, я, вдруг, вспомнила со стыдом: «Танцульки, индийские фильмы, так проводим досуг?» Надо же было быть такой непрозорливой, чтобы этой интеллектуальной дамочке задать столь глупый вопрос! Но задала. В один из первых дней после её появления у нас в батальоне.

На Лёке опять странное одеяние: половина платья вдоль – чёрная, другая – белая, похоже на флаг. Руки раскидывает, охватывая стол (сейчас он – кафедра). Одна её ручка, та, что близко к Морковникову, отбивает ритм, браслеты названивают:

– Человек живёт, страдает, радуется, умирает… Может, улетает… – Смолкла, склонив голову, ждёт внутренней подсказки, но приходит извне:

– …«а превратились в белых журавлей».

– Не верю я в животные перевоплощения, – Лёка сейчас, будто молодая учительница, шутливо щёлкает пальцами по руке посредственного, но не противного ей ученика. – То, что происходит с душой человека после его жизни – необъяснимо. Ответ в космосе: как две параллельные прямые, имеющие пересечение за пределами нами видимого пространства. Точка пересечения есть, но она вне нашей видимости и понимания. Возможно, что и тут математика будет первой, а после найдётся гуманитарный ответ (не исключено, что он уже найден). А те, кто до сих пор не знают его, – гости, не понимающие порядков в доме. Словно в психбольнице они прогуливаются по территории. Больные спокойны, им всё равно. В детстве и здоровые люди безмятежны: вот сад, вот ручей. Но с возрастом начинает удивлять забор: своей высотой, полным отсутствием ворот, калиток и дырок. Но самое жуткое открытие наступает где-то в ранней юности: оказывается, нас могут забрать отсюда вопреки нашей воли, иногда внезапно, а иногда предупреждая о том, что посланный за нами корабль уже находится в пути.

Морковников слушает, его рука тянется к её ручке, трепещущей на краю стола. Наконец, тихонько сжимает её, будто пойманную птичку, но выпускает, томясь желанием снова сжать.

– Во вчерашнем фильме были такие стихи. Могу напомнить, я их давно знаю наизусть:

«… и рыбы поднимались по реке,

и вечность развернулась пред глазами,

когда судьба по следу шла за нами,

как сумасшедший с бритвою в руке…» [7]

– Но бывает куда проще, куда обыденней, но и куда вероятней: идёшь полем из Кызыл-орды в Кызылжар, тащишь ребятам семь банок бараньей тушёнки, вдруг, теряешь сознание…

Щека Морковникова дёрнулась, будто к оголённому нерву притронулись иглой. Изображая из себя «публику с галёрки», слушал-то он напряжённо. И, скорей всего, именно такие Лёкины монологи были тем горючим, которое питало эту его страсть.

Ещё раз я со стыдом вспомнила наше с Кукурузовой агитационное мероприятие по пропаганде «духовной жизни», о том, какие книги должна читать девушка… «Как закалялась сталь», «Педагогическая поэма»… Здорово мы прокололись, приняв за глупенькую школьницу эту преподавательницу философии.