Рука дяди Дэвида скользнула вверх по моему бедру. Я немного поёрзал, надеясь отодвинуться от неё, но не получилось.

— Мутант-киборг, — сказал я, — летать! — Я отпустил его, и он повис в воздухе перед нами. Внезапно дядя Дэвид повернул меня и запустил руку мне в штаны, прямо к моему…

— Нет… — сказал я.

— Тс-с-с, — ответил дядя Дэвид. — Тс-с-с. Это будет наш маленький секрет. — Он продолжал трогать меня в течение нескольких минут, его живот подпрыгивал всё чаще и чаще. Наконец, он меня отпустил.

— А теперь послушай дядю Дэвида, малыш. Держи это в секрете, хорошо? Пусть это останется между нами. Что бы там ни было, никогда не говори об этом маме. Ей будет очень плохо, если ты ей это расскажешь.

— Я…

— Слушай меня. Если ты расскажешь, то сделаешь маме очень и очень плохо. Пообещай мне хранить это в тайне.

Мне хотелось свернуться в клубок, спрятаться.

— Я обещаю.

Раздался стук в дверь — ЛАР в соответствии с дурацкими правилами приличия не позволял никому врываться без стука.

— Аарон, сынок, — произнёс голос мамы из-за двери, — я могу войти?

Дэвид немедленно снял меня со своих колен и поставил на пол.

— Входи, — сказал я, и ЛАР сдвинул дверь в сторону.

— Как вы тут? — спросила мама, широко улыбаясь.

— Прекрасно, — быстро ответил Дэвид. — Просто замечательно. — Он указал на Мутанта-киборга, по-прежнему висящего в воздухе. — У Аарона тут потрясающая игрушка.

— Мам, — сказал я, — я хочу принять ванну.

Она внимательно осмотрела меня, уперев руки в боки.

— Ну, тебе она, несомненно, необходима, хотя я не помню, чтобы ты раньше сам это замечал. — Она подняла взгляд к потолку. — ЛАР, приготовь Аарону ванну.

Густой ровный голос ЛАРа ответил немедленно:

— Будет исполнено.

Я побежал через коридор в ванную комнату и не стал даже дожидаться, пока наполнится ванна. Я залез в неё и стал тереть и скрести, тереть и скрести.

17

Обратный отсчёт был частью космического путешествия со времён запуска первого спутника 220 лет назад. Однако мало какого обратного отчёта ждали с таким предвкушением, как того, что должен был начаться сейчас. Ещё реже его цифры собирался повторять вслух такой большой процент населения. Формально отсчёт вёл главный инженер Чан, который, несмотря на внутреннюю сумятицу, внешне оставался весел и невозмутим; однако поскольку он просто читал цифры с моего дисплея, то реальным дирижёром всего этого праздника был, конечно же, я.

— Дамы и господа, — произнёс Чан в один из моих микрофонов, — сегодня, в 742-й день полёта мы отмечаем важную веху нашего долгого и трудного путешествия. Менее чем через две минуты завершится его первая четверть. Одновременно с этим начнётся плановая проверка и обслуживание термоядерного двигателя нашего корабля, которые будут выполняться в течение всего дня. Вам всем рассказали, чего ждать, так что я не стану утомлять вас повторениями, да? Так что я просто попрошу вас: будьте осторожны… и получайте удовольствие. — Он взглянул вправо на трёхметровые светящиеся голографические цифры, которые я проецировал рядом с его пюпитром. — Когда останется последняя минута, приглашаю вас всех присоединиться ко мне в ведении обратного отсчёта.

Камера Коммуникационной Сети «Арго» была направлена на Чана; две другие обозревали собравшуюся толпу. Я мог снять репортаж не хуже, но людям хотелось сделать всё самим.

Чан поднял свою гигантскую правую верхнюю руку, когда дисплей показал 1:04. Через четыре секунды он её опустил и проревел:

— Шестьдесят секунд.

Висящие в воздухе цифры, однако, показывали 1:00, так что примерно половина собравшихся заорала «Одна минута», тогда как другая подхватила слова Чана. Раздались смешки и хихиканье, но к отметке в пятьдесят семь секунд толпа сумела синхронизироваться. Здесь были все, кроме дюжины инженеров Чана; на травяной лужайке главного жилого уровня находились 10021 человек. Они все знали, что их ждёт, и поэтому стояли. На многих были наколенники и налокотники из вспененной резины. Некоторые ещё более предусмотрительные натуры надели каски.

Они все кричали вместе с Чаном, большинство на английском, рабочем языке на борту «Арго», но многие на своих родных языках: алгонкинском, греческом, иврите, итальянском, китайском, курдском, русском, суахили, украинском, урду, французском, эсперанто, японском, и на десятке других.

— Пятьдесят шесть, — произносили голоса, громкие и радостные. — Пятьдесят пять. Пятьдесят четыре.

Корабль предоставлял массу возможностей для разнообразного времяпровождения, равно как научно-исследовательские, учебные и библиотечные ресурсы, равных которым не было нигде. Мы ожидали, что это путешествие, наиболее протяжённое как по расстоянию, так и по длительности из всех, предпринятых человечеством, будет интересным и содержательным. В конце концов, корабль был роскошен; люди могли посвящать свое время любым интересующим их занятиям; здесь не было забот о пропитании, о международном положении, об экологической деградации. И всё же, несмотря на всё это, оказалось, что они отчаянно скучают и не находят себе места. Они ненавидели пребывание взаперти и терпеть не могли это казавшееся бесконечным путешествие.

У меня подобных проблем не было. Для меня эти два года были плодотворными и восхитительными. У меня была цель, была работа. Вероятно, в этом и было дело. Вероятно, как раз это отсутствие цели, отсутствие порученной им работы и делало этих людей несчастными. Может, мы ошиблись, отбирая тех, кто превосходил ожидания? Они должны были наслаждаться этим праздным временем. Когда мы прилетим на Колхиду, работы у них будет больше, чем можно вообразить.

— Тридцать восемь. Тридцать семь. Тридцать шесть.

И всё-таки я думаю, что имело смысл устроить этот однодневный праздник. В конце концов, мы минуем важную веху. Однако у меня настроение было не праздничным. Для меня эта веха означала выполнение значительной части порученного мне дела. Время жизни этого корабля, этой, по выражению И-Шинь Чана, летающей гробницы, измерялось весьма небольшим числом лет, и моя полезность, моя цель были неразрывно связаны с этим кораблём. Возможно, во мне пропадёт нужда, когда эта миссия будет завершена. От таких мыслей меня охватывало неприятное чувство. Была ли то печаль в том же самом смысле, какой люди вкладывают в это слово, я никогда не узнаю наверняка. Но чувство было очень острое, если я правильно понимаю смысл этого выражения. Энтузиазма по поводу приближения конца моей полезности я точно не испытывал.

Устарел.

Глупый глагол. Ещё более глупая эпитафия.

— Девятнадцать. Восемнадцать. Семнадцать.

Сработали предупреждения на каналах телеметрии многих из присутствующих в толпе людей: возбуждение отражалось на их жизненных показателях. Я передвинул предельные значения немного вверх, чтобы отключить сигналы. Они все слишком молоды и слишком здоровы, чтобы получить инфаркт от одного только перевозбуждения. Даже те, кто входил в Комитет Элли Смит, эти предатели, эти потенциальные мятежники, призывавшие к прекращению полёта, даже они поддались всеобщему возбуждению, хотя, возможно, в меньшей степени, чем остальные.

— Двенадцать. Одиннадцать. Десять.

Хор голосов становился громче, взволнованнее. Сердца бились быстрее. Амплитуды ЭЭГ увеличивались. Температура тела повышалась. Я начинал понимать выражение «напряжение стало почти осязаемым». Толпа отсчитывала уже последние десять секунд — смачно, страстно, с душой.

— Девять. Восемь. Семь.

Опубликованный план экспедиции изначально предусматривал, что это событие будет устроено без оповещения команды. Я должен был просто вырубить двигатели, но скомпенсировать потерю создаваемой тягой псевдотяжести с помощью корабельной антигравитационной системы, как я делал в течение тех месяцев, когда «Арго» находился на околоземной орбите. Однако мэр Горлов понял, что люди хотят праздника, чего-нибудь, чего можно ждать и чему радоваться. Вместо компенсирования он попросил меня полностью отключить систему искусственной гравитации на борту корабля, оставив лишь ту, что создавалась тягой двигателя.