— Победа! За мной, мои храбрые солдаты, крепость наша!

Все это прозвучало вполне по-военному и явило собой прекрасный образец того, как должен держать себя офицер перед своим войском, но воинственный этот клич, увы, оказался причиной поворота успеха. Натти, все время зорко следивший за лесорубом и за врагом прямо перед собой, круто повернулся на голос капитана Холлистера и был поражен, увидев, что товарищ его лежит недвижим на земле, а на их собственном бастионе стоит капитан и издает победные крики. Дуло длинного ружья мгновенно повернулось в сторону капитана. Была минута, когда жизнь старого солдата подвергалась большому риску, но мишень для ружья Натти была слишком велика, а расстояние до нее слишком мало. Вместо того чтобы спустить курок, Кожаный Чулок направил ружье в зад врагу и мощным толчком наподдал капитана так, что тот слетел с бастиона значительно быстрее, чем на него взобрался. Место, куда опустился капитан Холлистер, оказалось как раз перед пещерой, и, едва ноги его коснулись почвы, ему показалось, что она проваливается под ним, настолько склон был крутым и скользким. Все произошло так быстро и неожиданно, что старый солдат даже не успел ничего понять. Пока он летел вниз, ему мерещилось, что он в седле и пробивается сквозь вражеские полчища. По пути он стукался о каждое дерево и воображал, что это налетают на него пехотинцы. Наконец, почти врезавшись в полуобгоревший ствол, он шлепнулся посреди проезжей дороги, и притом, к полному своему изумлению, прямо к ногам собственной супруги. Миссис Холлистер в сопровождении по крайней мере двух десятков любопытных мальчишек поднималась по дороге в гору: одной рукой она опиралась на палку, без которой никогда не выходила из дому, а в другой несла пустой мешок. При виде подвига своего достойного мужа она вознегодовала — возмущение взяло верх не только над религиозными убеждениями, но и над философской натурой почтенной дамы.

— Что же это такое, сержант! Да, никак, ты отступаешь? — закричала она.— Неужто я дожила до такого позора, чтобы мой муж удирал от врага — и какого врага! А я-то тут иду и рассказываю мальчуганам об осаде Нью-Йорка и о том, как тебя там ранило. И еще о том, каким героем ты себя сегодня покажешь. И что же я вижу? Ты отступаешь при первом же выстреле! Да, мешок можно выбросить: если и будет пожива, так все достанется другим, а не такому вояке, как ты. Там, в пещере, говорят, полным-полно золота и серебра. Да простит мне господь мирские помыслы, но и в писании сказано, что военная добыча по справедливости принадлежит победителю.

— Кто отступает? — с изумлением воскликнул ветеран.— Где мой конь? Он убит подо мной, и я...

— Да ты, никак, рехнулся! — прервала его жена.— Откуда у тебя взяться коню — кто ты такой? Всего-навсего никуда не годный капитан всякого сброда. Будь здесь настоящий капитан, ты бы летел в другую сторону!

Пока достойная чета подобным образом обсуждала происходящие события, бой над их головами разгорелся не на шутку. Кожаный Чулок, увидев, что враг его, как выразился бы Бенджамен, «идет на большой скорости», сосредоточил внимание на правом фланге осаждающих. Силачу Керби ничего не стоило бы, воспользовавшись удобной минутой, взобраться на бастион и отправить двух ее защитников вслед за капитаном Холлистером, но в эту минуту лесоруб был, по-видимому, настроен отнюдь не враждебно, ибо он гаркнул так, что его услышал и весь отступающий левый фланг:

— Ура! Ай да капитан! Вот это здорово! Гляньте, как он разделывается с кустарником! Да ему и молодые деревца нипочем — начисто срезает.

Подобными восклицаниями добродушный малый подбадривал летевшего вниз ветерана до тех пор, пока наконец, не в силах больше сдерживаться, плюхнулся на землю и, от восторга выбивая пятками барабанную дробь, дал волю веселому смеху.

Все это время Натти стоял в угрожающей позе, направив ружье поверх бастиона и зорко следя за каждым движением противника. Шум, производимый Керби, ввел в искушение безмерно любопытного Хайрема, и тот неосторожно выглянул из-за своего укрытия, дабы ознакомиться с ходом боя. Проделано это было с величайшей осмотрительностью, но, тщательно прикрывая фронт, мистер Дулитл, что бывает свойственно и командирам получше его, подставил тыл под огонь врага. По своему физическому складу Хайрем Дулитл принадлежал к той породе людей, которым природа при их создании отказала в закругленных линиях. Все в нем было или прямо, или угловато. Но обшивала его портниха, а она, подобно войсковому подрядчику, действовала, следуя некоему своду правил, сводящих к одной конфигурации все имеющиеся в природе человеческие типы. Поэтому, как только мистер Дулитл высунулся, слегка согнувшись, вперед, с другой стороны дерева показались пышные складки его кафтана, и Натти мгновенно взял их на прицел. Менее опытный человек стал бы целить именно в эти складки, но Кожаный Чулок отлично знал и мистера Дулитла и кто служил ему портным, и потому, едва щелкнул ружейный затвор, Керби, наблюдавший весь этот эпизод затаив дыхание, увидел, что от бука отлетел кусок коры и чуть повыше густых складок взметнулась пола кафтана. Никогда еще ни одно орудие не могло выпалить с такой скоростью, с какой выскочил из-за дерева Хайрем на призыв Натти.

Ступив с необычайной осторожностью два-три шага и поддерживая одной рукой пострадавшее место, а другую вытянув вперед, он двинулся затем с угрожающим видом к Натти, громко восклицая:

— Ну, на этот раз ты так легко не отделаешься, дьявол тебя побери совсем! Я найду на тебя управу, я доберусь и до верховного суда!

Такие резкие выражения в устах всегда столь уравновешенного сквайра Дулитла и бесстрашие, с каким он шел прямо на ружье Натти, сообразив, вероятно, что оно теперь не заряжено, подняли воинственный дух в арьергарде отряда — воины с громким воплем дали залп вверх, послав свои пули туда же, куда попал и заряд пушечки. Разгорячившись от ими самими произведенного шума, они затем бросились вперед уже с подлинно воинственным пылом, и Билли Керби, полагая, что шутка, как она ни забавна, зашла слишком далеко, хотел было уже взобраться на бастион, когда вдруг с другой его стороны появился судья Темпл.

— Я требую тишины и порядка! — воскликнул он.— Что я вижу? Тут проливают кровь и чуть ли не убивают друг друга! Неужели для того, чтобы творить правосудие, властям необходимо прибегать к поддержке всякого сброда, как будто в стране сейчас война и неурядицы!

— Это вооруженные ополченцы! — крикнул шериф с отдаленного утеса.— Они...

— Скажи лучше — вооруженные разбойники. Я требую прекратить все это!

— Остановитесь! Не надо кровопролития! — раздался голос с вершины Горы Видения.— Заклинаю вас небом, не стреляйте! Все будет улажено, вы можете спуститься!

Изумление заставило всех замереть на месте. Натти, успевший перезарядить ружье, спокойно уселся на бревно и опер голову на руки; «легкая инфантерия», прекратив военные действия, застыла в напряженном ожидании. В следующую минуту с горы сбежал Эдвардс, за ним с проворством, удивительным для его возраста, следовал майор Гартман. В одно мгновение они добежали до площадки, оттуда спустились к пещере и оба в ней скрылись. Все молчали, изумленно глядя им вслед.

 ГЛАВА XL

В течение тех пяти или шести минут, по прошествии которых снова появились юноша и майор, судья Темпл и шериф вместе с большинством волонтеров поднялись на площадку, и храбрые воины принялись излагать друг другу свои предположения относительно исхода дела и хвастаться боевой доблестью, проявленной ими в недавнем столкновении. Но вдруг все умолкли: от пещеры шли Оливер и мистер Гартман. Они несли человека, сидевшего в грубом кресле, застеленном неотделанными оленьими шкурами, которое тут же почтительно опустили среди собравшихся. Длинные волосы сидевшего в кресле спадали на плечи гладкими белоснежными прядями; одежда, безукоризненно чистая и опрятная, сшитая из материи, доступной лишь людям наиболее зажиточных классов, сильно обветшала и была залатана; обувью старику служили мокасины, украшенные самой нарядной отделкой, какую только способны изобрести индейцы. Черты его лица были строги и полны достоинства, однако блуждающий взгляд, которым он медленно обвел стоящих вокруг, ничего не выражал: не оставалось сомнения в том, что старец уже достиг тех лет, когда человек вновь возвращается к бездумному состоянию дитяти.