Произнося этот панегирик великому творению своих единоплеменников, псалмопевец вытащил из кармана книжку, водрузил на нос очки в железной оправе и раскрыл томик с осторожностью и почтением, подобающими столь священному предмету. Затем без дальнейших разговоров и пояснений произнес магическое слово: «Воспоем!» — приложил к губам вышеописанный неизвестный инструмент и извлек из него пронзительный, высокий звук, за которым, октавой ниже, последовала первая нота, взятая голосом самого псалмопевца, голосом звучным, нежным и мелодичным, который не могли испортить ни музыка, ни стихи, ни даже неровные скачки плохо выезженной лошади.

Псалмопевец сопровождал исполнение этих искусных виршей непрерывными взмахами правой руки, отбивавшей такт: она то опускалась, и пальцы на мгновение касались страниц книги, то вновь взлетала вверх таким причудливым жестом, что надеяться воспроизвести его мог только посвященный. Этот аккомпанемент, усовершенствованный им за время его долгой практики, он не прерывал до тех пор, пока достодолжным образом не завершил гимн, выделив важное слово, которое безымянный поэт так удачно поставил в конце последнего стиха.

Подобное нарушение лесной тишины, естественно, не осталось незамеченным остальными путниками, лишь немного отъехавшими вперед. Индеец на ломаном английском языке что-то пробормотал Хейуорду, а тот, в свою очередь, обратился к незнакомцу, прервав его музыкальные упражнения и на время положив им конец:

— Хотя нам сейчас ничто не угрожает, простое благоразумие требует, чтобы мы как можно меньше шумели в лесу. Извините, Алиса, но мне придется временно лишить вас удовольствия и попросить этого джентльмена отложить пение до более благоприятного случая.

— Вы действительно лишаете меня удовольствия, Дункан,— с лукавой улыбкой ответила девушка.— Я еще никогда не слышала, чтобы столь превосходное исполнение и дикция сочетались с такими скверными стихами, и уже собиралась пуститься в ученый спор о причинах такого несоответствия звуков смыслу, когда ваш ужасный бас прервал мои размышления.

— Не знаю, за что вы именуете мой голос «ужасным басом»,— отпарировал Хейуорд, явно задетый за живое ее замечанием.— Зато я знаю, что безопасность ваша и Коры мне дороже целого оркестра, исполняющего музыку Генделя.

Он умолк, быстро обвел глазами чащу и подозрительно уставился на проводника, который все так же невозмутимо и спокойно шел вперед ровным шагом. Затем молодой человек презрительно усмехнулся над собственными опасениями, решив, что принял какие-то блестящие ягоды за сверкающие зрачки подкрадывающегося дикаря, и двинулся вперед, продолжая разговор, прерванный родившимися у него подозрениями.

Но, увы, майор Хейуорд совершил лишь одну ошибку: он позволил своей благородной юношеской гордости взять верх над осторожностью. Едва кавалькада отъехала чуть подальше, ветви густых кустов бесшумно раздвинулись и из них вдогонку удалявшимся всадникам глянуло такое отталкивающе свирепое лицо, каким только могли сделать его искусная боевая раскраска и печать необузданных страстей. Злобное торжество озарило мрачные черты жителя лесов, когда он проводил взглядом свои будущие жертвы, беззаботно продолжавшие путь. Легкие грациозные фигуры всадниц мелькали между деревьями, то появляясь, то вновь исчезая; рядом с ними на каждом повороте тропы возникала мужественная фигура Хейуорда; позади всех трясся неуклюжий псалмопевец, но наконец и он скрылся за темными рядами бесчисленных деревьев.

Предоставив ничего не подозревающему Хейуорду и его доверчивым спутникам все дальше углубляться в лес, населенный столь вероломными обитателями, мы воспользуемся правом автора и перенесемся на несколько миль к западу от того места, где видели их в последний раз.

В этот же день на берегу небольшой, но быстрой речки, протекавшей на расстоянии часа пути от лагеря Вэбба, расположились два человека, весь вид которых показывал, что они ждут либо кого-то третьего, либо каких-то событий. Необозримый лес подступал к самому берегу потока, и ветви балдахином нависали над водой, затеняя ее темно-синюю зеркальную гладь. Лучи солнца уже стали менее жгучи, неистовый зной дня спадал, и прохладные испарения легкой дымкой повисали в воздухе над обрамленными листвой родниками и ручьями. Безмолвие, отличительная примета американского июльского пейзажа, окутанного сонной духотой, царило в этом укромном уголке, оживляясь лишь негромкими голосами двух помянутых выше людей, резким и ленивым постукиванием встрепенувшегося дятла, пронзительным криком пестрой сойки да шумом отдаленного водопада, глухим гулом отдававшимся в ушах.

Эти редкие слабые звуки были настолько привычны обоим обитателям лесов, что не отвлекали их внимания и не мешали интересному разговору. В одном из собеседников, судя по оружию и красному цвету кожи, нетрудно было угадать туземца; более светлое, хотя и сильно загорелое лицо второго, несмотря на грубый, почти первобытный наряд, выдавало его европейское происхождение. Краснокожий сидел на конце замшелого бревна в позе, позволявшей ему подкреплять свои немногословные доводы в споре скупыми, но выразительными жестами. Его полуобнаженное тело, расписанное черной и белой краской, являло собой грозную эмблему смерти. На гладко выбритой голове его, с оставленной по известному рыцарственному обычаю индейцев прядью волос для скальпирования, красовалось одно-единственное украшение — орлиное перо, свисавшее на левое плечо. За поясом у него торчали томагавк и скальпировальный нож английской работы; на обнаженном мускулистом колене лежало короткое солдатское ружье, какими белые из политических соображений вооружали своих союзников-дикарей. Широкая грудь, мощные члены и серьезное лицо воина свидетельствовали, что жизнь его уже достигла зенита, но еще не начала склоняться к закату.

Белый, судя по не прикрытым одеждой частям его тела, казался человеком, с самой ранней юности познавшим лишения и невзгоды. Сложения он был мускулистого, скорее худощавого, и каждая мышца, каждая жила его доказывали, насколько он крепок и закален непрестанными опасностями и тяжелым трудом. Одежда его состояла из охотничьей рубахи цвета лесной зелени с оторочкой из выцветшей желтой бахромы и летней кожаной шапки. За вампумом, расшитым ракушками поясом, похожим на тот, который дополнял скудный наряд индейца, тоже торчал нож, но томагавка не было. Мокасины его, по обычаю туземцев, были украшены пестрой вышивкой, а штаны из оленьей кожи зашнурованы по бокам и перехвачены выше колен оленьими, жилами. Кожаный подсумок и рог с порохом дополняли его снаряжение; ружье с очень длинным стволом, благодаря которому, как убедила изобретательных белых теория баллистики, оно представляло собой наиболее опасный вид огнестрельного оружия, он прислонил к дереву. Небольшие глаза этого охотника, а может быть, и разведчика, сверкали живостью и проницательностью; за разговором он все время поглядывал по сторонам, то ли высматривая дичь, то ли остерегаясь нежданного нападения из засады. Несмотря на эту привычную настороженность, лицо его казалось не только бесхитростным, но в ту минуту выражало и неколебимую честность.