— Нет, этого никогда не будет! — воскликнул Гланидон. — Конечно, вступить в состязание с тобою, если уж велят, я вступлю. Но чтобы я убил друга — хладнокровно и не имея ни малейшей злобы против него — нет, этому не бывать.
— Да ты пойми, что ты будешь вынужден сделать это, тем более, что мы, retiarii, выходим на арену с лицом непокрытым и без лат, что позволяет зрителям следить за выражением предсмертных мук на лице несчастного умирающего гладиатора и за судорожным трепетанием его мускулов, в чем очень многие находят — как находил, говорят, и сам божественный Клавдий — особого рода наслаждение.
— Не лучше ли нам предположить, что мы оба выйдем победителями из кровавого состязания и покинем арену не только целыми и невредимыми, но еще и с подарками и наградами?
— Нет, предполагать это вряд ли возможно: ведь говорят, что завтрашний бой будет боем sine missione, и, следовательно, все мы должны убивать и быть убитыми.
— Бросим лучше этот разговор. Он нагонит на нас только тоску и уныние, и мы, чего доброго, оба утратим и смелость и мужество. Что будет — то и будет.
— Да, все в руках Бога, если только есть правда в том, чему когда-то меня учили.
И друзья, положив головы каждый на свою подушку, постарались скорее заснуть. Но ранее, чем благодетельный сон смежил их веки, из груди обоих вырвалось не то глухое проклятие, не то отчаянный вопль.
На следующий день утро было ясное и безоблачное. Еще задолго до рассвета народ толпами начал валить к амфитеатру, заранее спеша занять лучшие места. Тогдашний префект Рима, Педаний Секунд был известный богач, человек с большим вкусом и к тому же один из фаворитов Нерона, на основании чего позволительно было надеяться, что и сам император осчастливит игры присутствием своей обожаемой особы.
Часов около одиннадцати, чтобы защитить зрителей от палящих лучей солнца, над амфитеатром раскинули громадный навес, весь разукрашенный множеством разноцветных флагов с золотыми кистями и шнурами. К этому времени весь обширный амфитеатр, исключая мест, предназначавшихся для особенно почетных и высокопоставленных особ, был уже битком набит толпою зрителей в нарядных праздничных одеждах, и все это волновалось, шумело и галдело в нетерпеливом ожидании излюбленного зрелища. Но, наконец, послышались в толпе, теснившейся около главного входа в цирк, восторженные приветственные крики, возвестившие о прибытии хозяина игр — римского префекта. Сопровождаемый целой свитою своих клиентов и подчиненных, Педаний Секунд два раза обошел вокруг арены и затем прошел в почетные ряды для немногих избранных гостей, где лишь успел занять место, как амфитеатр огласился громким взрывом рукоплесканий, и в императорскую ложу с блестящею свитою царедворцев вступил Нерон. Долго не смолкали шумные приветствия и рукоплескания, какими публика встретила появление цезаря, несколько раз вставшего в ответ на такой восторженный привет со своего места и, подойдя к краю ложи, он благосклонно кланялся, улыбаясь и прижимая руку к сердцу.
Тем временем Педаний, встав со своего места и подойдя к барьеру, отделявшему арену от той части публики, которая помещалась в нижних рядах амфитеатра, выкинул на середину усыпанной мелким белым песком арены кусок ярко-красной ткани: это послужило сигналом для начала представления.
Спектакль начался с различных представлений довольно безвредного и невинного свойства. Сперва вывели на арену несколько дрессированных бизонов; вслед за ними большого пятнистого тигра на длинной цепи, сделанной из цветов. Затем по арене промчались одна за другой четыре красивые колесницы, в первую из которых были впряжены резвые леопарды в нарядной шелковой сбруе, во вторую быстроногие олени с золотыми удилами, в третью косматые зубры, а в четвертую четыре верблюда. После этой процессии колесниц на арену предстал массивный слон и, повинуясь приказанию своего черномазого вожака, исполнил несколько танцев. Наконец, напоказ публике был выведен большой ручной лев, который начал свои представления с того, что долго забавлялся, играя с кроликом, а затем дозволил милостиво своему вожаку вложить сперва руку, а потом голову себе в пасть. Но в эту минуту совсем неожиданно разыгралась не вошедшая в программу спектакля кровавая сцена. Пока лев выказывал таким образом необычайную кротость нрава, один из одетых купидонами отроков, ровняя арену и посыпая ее местами свежим песком, имел неосторожность задеть своими граблями могучего царя лесов. При этом прикосновении железных зубцов лев, раздраженный, вероятно, криками шумной толпы, а, быть может, и рычанием и ревом различных зверей в vivarium'e, ощетинился и, прыгнув на мальчика, одним ударом своей лапы уложил несчастного на месте, и затем бросился на другого. Однако льва скоро укротили и увели с арены; но кровавый инцидент успел пробудить кровожадность зрителей, и они потребовали громкими криками, чтобы Педаний приказал начинать venatio, охоту, состоявшую преимущественно в травле зверей, диких и ручных, а иногда и людей, и завершавшуюся в большинстве случаев настоящею резнею.
Такою кровавою резнею на потеху зрителей и на этот раз закончилась жестокая и бессмысленная травля различных зверей одного против другого и даже против некоторых несчастных преступников, а с нею и первая часть спектакля, после чего был сделан короткий перерыв. Все это время Онезим и Гланидон в ожидании своей очереди оставались вместе с другими гладиаторами в особом помещении, откуда, невидимые публике, могли видеть представление. Во время перерыва навес был смочен ароматическою влагою для освежения воздуха; все проходы между рядами политы водою, публику щедро угощали различными плодами и прохладительным питьем.
После перерыва в амфитеатре пронесся таинственный трубный звук; двери главного входа широко распахнулись, и целый отряд гладиаторов, выступив на середину арены, двинулся мерным и ровным шагом по направлению к той части амфитеатра, где на возвышении были устроены места для самого императора и для некоторых особ его свиты. В эту минуту претор еще раз кинул на середину арены кусок красной ткани, и сгруппировавшиеся перед ложею цезаря гладиаторы, воздев к нему правую руку, все одновременно проговорили ему свой знаменитый привет: «Ave, Caesar! Morituri te salutant!» — в ответ на который Нерон лишь небрежно кивнул головой, даже не прервав оживленной беседы с Петронием.
Состязания гладиаторов начались притворною борьбой тупым оружием; однако такая игра публике очень скоро надоела, и она потребовала серьезной, не шуточной борьбы. Долго длилась кровавая убийственная потеха; давно уже белый песок, толстым слоем покрывавший арену, превратился в красно-бурую липкую грязь, дымившуюся от новых и новых потоков теплой только что пролитой крови; с арены то и дело удаляли, подхватив крюками, трупы убитых, ряды борцов все более и более редели. А между тем, толпа все еще не досыта нагляделась на это бесчеловечное избиение, на эти лица, искаженные судорогами предсмертных страданий, на эти зияющие раны и, точно все более и более пьянея при виде этой теплой крови, упорно требовала продолжения жестокой игры. До сих пор Онезим и Гланидон, стараясь всячески держаться как можно дальше друг от друга, очень удачно избегали вступать в борьбу друг с другом. По окончании одной из крупных схваток, в которой борцами были с одной стороны двенадцать гладиаторов-самнитов, в том числе и Гланидон, в своих шлемах, латах, со щитом и мечом, а с другой — такое же число retiarii, среди которых был и Онезим, восемь гладиаторов, между которыми были и британец и фригиец, с успехом поборов соперников, отошли к барьеру в полной уверенности, что их провозгласят победителями и, наградив обычными знаками отличия и подарками, торжественно выведут из амфитеатра через ворота победителей.
Но не того, как видно, желали зрители, громко потребовавшие продолжения состязания между оставшимися в живых четырьмя самнитами и четырьмя retiari'ями. Насквозь проникнутый презрением и брезгливым отвращением к этой толпе сытых, довольных и бездушных людей, громко галдевших и нагло потешавших себя страданиями и смертью себе подобных, Гланидон при этом требовании повернулся круто спиною к публике и отказался наотрез от дальнейшего боя. В рядах зрителей раздались неистовые крики негодования и угрозы. «Убить его! — кричала толпа, — забить до смерти плетьми и бичами! Сжечь труса на костре, если уж он так боится железного меча!»
Но Гланидон, точно окаменелый, стоял неподвижно на своем месте в каком-то столбняке: мысли его витали где-то далеко от этой кровавой арены, от этого ненавистного ему амфитеатра, и, чередуясь, проносились перед его умственным взором знакомые дорогие ему лица и картины милые его сердцу; и виделись ему зеленые холмы, поля и быстрые ручьи и реки родного края, родная семья — сестры, братья, мирный домашний очаг и нежный взгляд его синеокой красавицы-невесты. Но вот с плетьми, бичами и кнутами подбежали к нему палачи, посыпались удары, и Гланидон встрепенулся от страшной острой боли. Не взвидев света, он с диким криком раненого зверя накинулся на мучителей; повалил сначала одного, потом другого, ринулся дальше и бежал, пока не остановился перед возвышением, на котором восседал император, тут, с угрозою подняв к цезарю свои мощные кулаки, он разразился громкими проклятиями против него.
— Будь ты проклят, изверг, убийца родной матери, ужас и позор рода человеческого! — кричал он в исступлении. — Но будь уверен, что от справедливой кары тебе не уйти: она близка, она ждет тебя и скоро настигнет, и смерть твоя, мучитель, будет и позорнее, и ужаснее моей.