Письмо Каткову действительно начиналось прямо с предложения: речь шла о повести, которую автор якобы уже заканчивал и обещал доставить в редакцию через месяц. Что бы ни думал на этот счет редактор, у автора была ясно выраженная идея («психологический отчет одного преступления») и был сюжет, подробно изложенный здесь же. История об исключенном из университета и живущем в крайней бедности молодом человеке, решившемся на убийство старухи, дающей деньги под проценты, а потом принужденном на себя донести из-за душевных мук(В письме сюжет излагался детально: «Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. “Она никуда не годна”, “для чего она живет?”, “Полезна ли она хоть кому-нибудь?” и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать; с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства — притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении “гуманного долга к человечеству”, чем, уже конечно, “загладится преступление”, если только может назваться преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете...»), не должна была в чем-то противоречить направлению журнала. Ведь герою хоть и удалось «совершенно случайным образом» совершить преступление «и скоро и удачно», но он был совсем не рад своей удаче — и сочинитель развивал сюжет в духе неизбежного раскаяния убийцы. «Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на них подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Бoжия правда, земной закон берет свое, и он — кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое... Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело».

Автор смиренно просил редактора не помнить прежних недоразумений, винил себя за капризы и заносчивость, в части же вознаграждения всецело отдавался на усмотрение редакции, выражая лишь надежду «получить не меньше minimum’a платы», который ему предлагали до сих пор, то есть 125 рублей с листа. Неприятной темы стесненных обстоятельств он коснулся лишь слегка, подчеркнув, что его просьба о 300 рублях аванса может иметь место, только если «Русский вестник» примет его работу. Разумеется, Ф. М. не писал о рулетке, о безобразном проигрыше, о том, что сидит без обеда и без вечерней свечки. Видимо, это и означало «сделать предложение в независимом тоне и безо всякого унижения».

«Русский вестник» был пятым по счету изданием, которому летом 1865 года Достоевский предлагал напечатать свое сочинение. Катков был десятым по счету литератором, к которому Достоевский обратился персонально. Деньги из Москвы пришли в Висбаден через две недели и уже не застали Достоевского на месте (хотя Катков раздумывал не более трех дней): опасаясь высокомерного отказа, Ф. М. не мог и предположить, что редактор «Русского вестника» надолго станет для него единственной финансовой опорой и издаст «в кредит» четыре его великих романа. Но он не предполагал также, что опасные черты характера его издателя, никак не угрожая регулярности авансовых выплат, дадут себя знать иным образом: «самолюбивый, тщеславный и мстительный» Катков, как окажется позднее, припомнит то прошлое, о котором в письме Врангелю вскользь сказал Достоевский как о «журнальных потасовках».

Вырвавшись благодаря Врангелю и Янышеву (висбаденский батюшка благородно поручился за должника в гостинице), Достоевский поехал в Копенгаген, по приглашению старого друга. «Приехал он ко мне 1-го октября, прожил у меня неделю, очень понравился моей жене и много возился с двумя моими детьми. Я нашел его похудевшим и постаревшим. Очень радостна была наша встреча; всплыли, конечно, воспоминания о Сибири, о “Казаковом саде”, о наших сердечных увлечениях... Много говорили и о покойнице Марии Дмитриевне... Невольно в откровенной дружеской беседе коснулись и его семейной жизни и странных, мне непонятных и по сию пору взаимных отношений супругов». Врангель не уточнял природу этих странностей, намекнул лишь, что с самого начала не предвидел счастья в этом браке, и всеми силами старался отрезвить Ф. М., видевшего Марию Дмитриевну лишь «в какомто лучезарном ореоле», от его «любовного психоза».

Точка зрения Достоевского на былую любовь неожиданно для Врангеля определилась иначе: «Будем всегда глубоко благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая нами женщина. Не следует требовать от нее вечно жить и только думать о вас, это недостойный эгоизм, который надо уметь побороть». К тому же его в ту пору (осенью 1865-го) сжигал совсем не эгоизм, а простудный озноб и жар; донимали сильнейшие припадки падучей (четыре за полтора месяца сразу по приезде в Петербург). Семья брата пребывала «в полном расстройстве»; каждый шаг писателя стерегли ростовщики с вексельными претензиями. «Воля Ваша, — писал в ноябре 1865-го один из них, — если Вам не угодно будет заплатить сколько-нибудь... то Вы заставите меня вопреки желания моего действовать, как предоставляют законы...»

В эти ноябрьские дни Ф. М. часто бывал у Аполлинарии.

Она вынуждена была оставить Европу (в последнее время жила в Монпелье и в Цюрихе). Отец, попавший в опалу и уволенный с должности, почти разорился. Нужно было устраиваться в России, хоть сельской учительницей. Достоевский, «давно» предлагавший «Суслихе» руку и сердце, только «сердил», и она раздраженно писала об этом в дневнике.

В этом чаду он и работал — «не разгибая шеи». Наступала пора «Преступления и наказания».

В середине декабря 1865 года Достоевский выслал в редакцию «Русского вестника» первую порцию «Преступления и наказания». «По расчету выходит, — объяснял он Врангелю, — что каждый месяц мне надо доставить в “Русский вестник” до 6-ти печатных листов. Это ужасно; но я бы доставил, если б была свобода духа. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, то есть грозят посадить в тюрьму. До сих пор не уладил с ними, и еще не знаю наверно — улажу ли? — хотя многие из них благоразумны и принимают предложение мое рассрочить им уплату на 5 лет; но с некоторыми не мог еще до сих пор сладить. Поймите, каково мое беспокойство. Это надрывает дух и сердце, расстроивает на несколько дней, а тут садись и пиши. Иногда это невозможно».

Но он садился и писал, так как, получив в октябре от Каткова аванс, считал дело о напечатании романа решенным. В прошедшие два месяца Ф. М. не раз обращался в редакцию

«Русского вестника» с просьбой о материальной поддержке, но не получал ответа. Он не знал, когда будет напечатан роман и будет ли вообще напечатан в «Русском вестнике», и считал свое положение невыносимым. «Занятый моей работой, я уже не искал никакой другой, а так как я совсем не имею денег и никого теперь, у кого бы я мог занять, для поддержанья меня во время работы, то и впал теперь в совершенную нищету... Не имея ни малейших средств содержать себя, истощая добродушие моих знакомых беспрерывными займами, бегая по три дня за каким-нибудь рублем, я в то же время должен работать усиленно и страдаю нравственно: я люблю мою теперешнюю работу, я слишком много возложил надежд... на этот роман мой... а между прочим, беспрерывно отрываюсь от работы, теряю золотое время... Клянусь Вам, что я не преувеличиваю. Клянусь Вам, что ровно половину моего времени, а может и больше, я теряю в хлопотах в приискании денег...»