Изменить стиль страницы

В моей домашней жизни я была очень счастлива: у меня был сын, которого я обожала, я любила Андрея, и он меня любил, в них двух была вся моя жизнь. Сергей вел себя бесконечно трогательно, к ребенку относился как к своему и продолжал меня очень баловать. Он всегда был готов меня защитить, так как у него было больше возможностей, нежели у кого бы то ни было, и через него я всегда могла обратиться к Ники.

Великий Князь Владимир Александрович стал очень часто бывать у меня в доме и любил по вечерам играть в модную в то время игру, «тетку». Он мне дарил прелестные вещи: то красивую вещицу для украшения комнат, то пару великолепных ваз из вещей князя Воронцова, а на Пасху всегда присылал огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже. Раз он мне прислал браслет с привешенным к нему сапфиром.

В день своего рождения, 10 апреля, Великий Князь Владимир Александрович был у меня на ужине вместе с Великими Князьями Борисом и Андреем Владимировичами. Мне казалось, что он стал бывать у меня, чтобы предотвратить возможное недоразумение между Андреем и Сергеем Михайловичем. Но не это было причиной его приездов ко мне, как я сперва думала, а то, что он очень ко мне привязался и любил бывать у меня… Он мне раз сказал, что ценит мое отношение к нему и верит в мою искренность. Ему всегда казалось, что к нему относятся не просто как к человеку, а только как к Великому Князю.

Летом 1903 года он иногда приходил ко мне пешком из Петергофа в сопровождении своего адъютанта барона В. Р. Кнорринга. Вове был тогда уже год, но он еще не ходил, и его приносили показывать Великому Князю. Ходить Вова начал очень поздно. У него было немного волос на голове, но я ухитрялась собирать пучок волос и завязывать их голубым бантиком. Великий Князь всегда клал руку на голову Вовы и говорил: «Совсем моя голова».

Великий Князь любил присылать мне какую-нибудь новую музыку для танцев и раз прислал «ла-шакон», которая по его желанию была поставлена на сцене, а потом, в упрощенном виде, стала модным танцем.

В этом году я просила Ники подарить мне свою фотографию, и какова была моя радость, когда я увидела на присланной им мне карточке подпись не «Николай», как он обычно всем подписывал, а «Ники» и год «1903».

Глава двадцать третья

1903-1904

В театре я имела все, что хотела, на сцене я продолжала пользоваться громадным успехом, и публика всегда оказывала мне горячий прием. Но появились отдельные лица, которые стремились омрачить мои выступления. Наравне с чудными приемами со стороны публики раздавались по временам кое-где из зала шиканье и даже иногда свистки. Надо было обладать огромной силою воли, чтобы сохранить свою улыбку и доводить спектакль до конца. Мне это было особенно тяжело, потому что я отлично знала, от кого и откуда это исходит.

Как раз в это время я выхлопотала увеличение жалования балеринам с 5000 рублей на 8000 рублей в год, что составляло по тем временам очень существенную прибавку. Для меня жалование не играло роли, но я хлопотала об увеличении жалования для моих товарок, для которых прибавка имела значение, и за это я даже не получила от них простого спасибо.

Все это недоброжелательство мне так надоело, так опротивело, что у меня все более и более крепло желание покинуть вовсе сцену и уйти подальше от всех неприятностей.

Мой отец, любивший всей душой свое искусство, был очень опечален моим решением покинуть сцену и старался уговорить меня этого не делать, но в конце концов он согласился с моими доводами. После этого я попросила дать мне прощальный бенефис. Бенефис мне был дан, и я его заранее назначила на 4 февраля 1904 года. Оставалось закончить сезон.

Осенью юнкера Артиллерийского училища приехали приглашать меня на их традиционный бал. Я согласилась, но предупредила, что смогу приехать только после окончания балета «Спящая красавица», в котором я танцевала в этот вечер. Когда я приехала в училище, юнкера сперва меня повели показывать помещение, а затем попросили принять участие в бале. Но на балу танцевали новые танцы, которых в салонной переделке я не знала, хотя и танцевала их в балетной форме, как «ла-шакон» и «венгерский». Под предлогом желания сначала отдохнуть я присматривалась к тому, как другие танцуют, после чего согласилась танцевать с юнкерами. После бала были восторженные проводы со стороны юнкеров и любезных хозяев.

Седьмого декабря я выступила в Москве на бенефисе Гримальди в «Тщетной предосторожности» с Н. Легатом, и я воспользовалась этим, чтобы пригласить старика Гельцера приехать на мой бенефис и выступить в том же балете в роли Марцеллины, матери Лизы. Он любезно согласился и великолепно сыграл эту женскую роль.

В изданном теперь Дневнике Государя записано: «21 января 1904 г., среда: Обедали вдвоем. Поехал в театр. Шла «Спящая красавица» - отлично - давно не видал. Был дома в 11 3/4».

По смыслу этой записи ясно, что Государь в этот вечер обедал вдвоем с Императрицей, а поехал в театр один, так как сказано: «поехал», а не «поехали». Но к кому относилось замечание «отлично - давно не видал», нельзя было заключить. На мое счастье, в «Ежегоднике Императорских театров», где приведены все репертуары за все сезоны, я нашла, что именно в этот день, 21 января 1904 года, в среду, я танцевала «Спящую красавицу». Сомнений больше не было. Государь приехал меня нарочно посмотреть именно в том балете, в котором он меня так любил видеть и действительно давно не видел, что он и отметил. Это был единственный раз, что я танцевала этот балет в этом сезоне.

Могла ли я думать, что Ники в тот день, вернувшись домой в Зимний Дворец из Мариинского театра, куда он поехал один смотреть меня в «Спящей красавице», и один в своем огромном кабинете перед сном, по обыкновению, заносил в свой Дневник впечатления дня, как в те счастливые дни нашей юности, он писал, несомненно, обо мне, хотя меня не называя, так как слова «отлично» и «давно не видал» могли относиться только ко мне.

Мог ли он думать в тот вечер, что эти драгоценные для меня строки его Дневника через полвека попадут мне в руки, когда его уже давно не будет на свете?

Эти драгоценные для меня строки еще более меня убедили, что Ники никогда меня не забывал.

Хотя прошло много лет с тех пор, но когда я читала эти строки в Дневнике Государя и только теперь узнала, что именно для меня Государь приехал в театр и отметил, что давно меня не видал, - это доставило мне огромное моральное удовлетворение и радость. Несмотря на столько лет, что мы с ним расстались, он меня никогда не забывал и обо мне думал - это очень, очень трогательно. Это еще раз меня убедило в том, что наша встреча не была мимолетным увлечением и что он действительно меня горячо и очень сильно полюбил.

В конце января, как раз перед моим бенефисом, вспыхнула японская война. Но в первые дни положение было еще неясное и настроение не было подавленным.

Четвертого февраля, как было назначено, состоялся мои прощальный бенефис. Публика оказала мне самый горячий прием, и те, которые мне иногда шикали, в этот день молчали, да и их шиканье было бы заглушено. В приеме публики и в ее единодушных вызовах я ощущала большое и сердечное ко мне сочувствие.

Для моего бенефиса я выбрала два первых акта из «Тщетной предосторожности», куда я вставила па-де-де, то самое, в котором я дебютировала на сцене в 1890 году, будучи еще ученицей. Тут я сделала мои 32 фуэте и с легкостью повторила их на бис. В этот вечер у меня была сверхъестественная сила. В свое время писали, что я первая после Леньяни ими овладела. Старый Гельцер, нарочно приехавший из Москвы для меня, великолепно провел роль Марцеллины, и его участие в моем бенефисе глубоко меня тронуло.

Затем я исполнила 2-ю картину 1-го действия «Лебединого озера», картину лебедей, где под конец королева лебедей медленно удаляется на пальцах, спиною к зрителям, подымаясь на горку, как будто прощаясь с публикой.

Итак, я простилась с публикой, мне было очень тяжело, но иначе я поступить не могла.