Когда пришло время уходить, Ланской почувствовал, что ему очень хочется вернуться в этот скромный дом еще, чтобы вот так посидеть за небогатым столом, рассказывая любопытным мальчишкам о службе, слышать мягкий смех их матери, ощущать теплоту домашнего очага…

Вернувшись в казарму, он, пожалуй, впервые по-настоящему ощутил разницу между ней и домом.

– Ты где был? Откуда вернулся такой мечтательный? Небось красотка попалась загляденье? – Приятель заметил странное состояние Ланского.

Тот усмехнулся:

– Был у вдовы Пушкина.

Приятель даже присвистнул:

– Эк тебя занесло… А правда говорят, что она первая красавица Петербурга? Ну, была?

– Красавица? – Петр Петрович даже задумался. А ведь и правда, он побывал у самой красивой женщины Петербурга, Наталья Николаевна повзрослела, но красоты не растеряла, а он и не подумал об этом. – Красавица, только больше душевная…

– Что, некрасивая, что ли?

– Да нет же! Красива, очень красива! Только когда с ней говоришь, то про красоту забываешь.

– А ты о чем говорил?

– Я больше с ее сыновьями, любопытные мальчишки, все расспрашивали о знаках отличия и про маневры… Надо позвать их, чтобы посмотрели сами.

– Это не сыновья Пушкина ли?

– Чьи сыновья могут быть у вдовы Пушкина?

– Так ты для чего к ней ходил?

– Ее брат передал подарок, просил занести, я занес.

– Вот повезло! Кто бы меня попросил передать поцелуй красавице?

Ланской рассмеялся:

– Поцелуя как раз и не передавали. Зато чаем напоили и разговорами развлекли тоже. А еще приглашали заходить почаще».

Согласимся, что во взаимоотношениях между Натальей Николаевной и П.П. Ланским, ощущается наличие какой-то тайны, которую с легкой руки их дочери А.П. Араповой, все пишущие на эту тему стараются вольно, а скорее невольно, скрыть, вернее, не замечать.

Однако, оставим пока наедине влюбленную пару и возвратимся к началу ноября 1836 года. Здесь мы подошли вплотную к раскрытию смой жгучей тайны Натальи Николаевны, которую она унесла с собой в могилу, скорее всего еще раз покаявшись и исповедовавшись за свой смертный грех, теперь уже на смертном одре (умерла Наталья Николаевна 26 ноября 1863 года).

Нарастающие как снежный ком долги медленно, но верно ввергали семью Пушкиных в нищету. Как мы уже отмечали выше, Наталья Николаевна обращается к брату Дмитрию за помощью, поскольку наступали столь тяжкие времена, «…что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом» (июль 1836 года). Короче говоря, чтобы накормить семью, приходится закладывать у ростовщика А.П. Шишкина ценные (и не очень) предметы домашней утвари или одежды. Первого февраля 1836 года под заклад белой турецкой шали Натальи Николаевны Пушкин получил у Шишкина 1250 рублей, а немногим меньше года назад 1 апреля 1835 года под залог восточного жемчуга и столового серебра берет ссуду в 3550 рублей. 13 марта под заклад часов «брегет» и серебренного кофейника получает у Шишкина 630 рублей, а 25 ноября 1836 года под залог черной турецкой шали берет 1250 рублей.

И эта унизительная для гения земли русской операция по закладу имущества продолжалась практически до самой смерти поэта. За три дня до дуэли – 24 января 1837 года Пушкин под заклад столового серебра Гончаровых получил у Шишкина 2200 рублей. Всего за период с первого апреля 1835 по 24 января 1837 года Пушкин получил у А.П. Шишкина под залог двух турецких шалей, трех ниток ориентального жемчуга и разных серебренных вещей 15960 рублей [204] .

Дальше так жить становилось физически невозможно. Пушкин ждет только повода, чтобы через смертельную дуэль уйти из жизни, оставив на попечение государя свою разросшуюся семью.

В отчаянии Пушкин пишет свое знаменитое стихотворение: «О бедность! Затвердил я наконец…», которое, как нельзя лучше отражает состояние мятущейся души поэта, ищущей «выхода» из безвыходного положения:

О бедность! затвердил я наконец

Урок твой горький! Чем я заслужил

Твое гоненье, властелин враждебный,

Довольства враг, суровый сна мутитель?

Что делал я, когда я был богат,

О том упоминать я не намерен:

В молчании добро должно твориться.

Но нечего об этом толковать

Здесь пищу я найду для дум моих,

Я чувствую, что не совсем погиб

Я с участью моей [205] .

Понятно, что между героем драмы «Сокол» английского поэта Барри Корнуэла Федериго и Пушкиным лежит далеко не идентичная жизненная коллизия, описанная Корнуэлом, но без сочувствия этому герою, который озвучил те же настроения, которые терзали Пушкина, вынужденного для содержания семьи закладывать необходимые по жизни вещи, такой перевод вряд ли состоялся бы и не получил бы такого трагического звучания.

И Наталья Николаевна, скорее всего с подсказки или по совету Идалии Григорьевны Полетики, решила дать этот повод своему мужу. И. Полетика, смертельно ненавидя Пушкина, просто не могла не участвовать в «разработке» этой мистификации. Причина ее лютой ненависти к поэту и по сей день остается тайной за семью печатями. Еще в конце 1833 года их отношения были весьма дружескими, о чем можно судить из содержания письма Пушкина к жене из Болдина в Петербург от 30 октября 1833 года: «…Полетике скажи, что за ее поцелуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают…» Выходит, что в письме Натали к Пушкину, на которое он отвечает, Полетика шлет ему поцелуй, что недвусмысленно говорит о том, что Пушкин был ей небезразличен, как мужчина.

По мнению П.И. Бартенева, Пушкин «не внимал сердечным излияниям невзрачной Идалии Григорьевны и однажды, едучи с ней в карете, чем-то оскорбил ее». Чем можно оскорбить влюбленную в мужчину женщину? Хотя Бартенев и не договаривает, но ясно же, что только невниманием мужчины, а еще хуже насмешкой над ее чувством, на что Пушкин был большой мастер. Бартенев, как и все современники Пушкина, будучи влюбленными в поэта, наплетут сто бочонков с чертями, чтобы оправдать своего кумира. Далеко не «невзрачной» была Идалия Григорьевная – внебрачная дочь барона, а с 1826 года графа Григория Александровича Строганова (1770–1857) и португальской графини красавицы д\'Ойенгаузен (в первом браке графиня д\'Ега), впоследствии ставшей законной женой графа и получившей в православии имя Юлии Павловны Строгановой (20.08.1782–2.11.1864 гг.). Напротив, многие современники находят И. Полетику очень красивой и умной женщиной, но склонной к всевозможным амурным интригам, весьма влюбчивой и мстительной к тем, кто отвергает ее амурные притязания. Похоже, что Пушкин попал «под раздачу» как раз по этой причине. То ли до нее дошли слухи, распространяемые П.А. Катениным, что Пушкин «кастрат», то ли сама Наталья Николаевна, в пылу откровенности, поделилась с подругой, что ее муж импотент, но иначе никак нельзя объяснить столь резкую смену любовного интереса к поэту на жгучую ненависть. Сохранились документальные данные и свидетельства современников о дружбе И. Полетики с Геккерном и Дантесом, с которым у нее была любовная связь (этот шалун свое не упустит), но к Пушкину, по словам того же П.И. Бартенева, она «питала совершенно исключительное чувство ненависти, и даже к самой памяти к нему», которое сохранила до самой смерти. И, скажите на милость, что это за столь задушевная близость неразлучных подруг, если одна из них смертной ненавистью ненавидит мужа другой?

Как бы то ни было, но мистификация со «встречей» Натальи Николаевны с Дантесом на квартире И. Полетики была как нельзя кстати. Пушкин, конечно, все понял, но не мог не воспользоваться случаем, чтобы довести до конца свой замысел самоубийства через дуэль с отличным стрелком.

На следующий день он сочиняет и рассылает друзьям по почте «письма рогоносца», а уже 4 ноября 1836 года вызывает Дантеса на дуэль, обвинив его и его «папашу» в сочинении этого «пасквиля». Как дальше развивались события подробно описано в многочисленных монографиях и статьях известных исследователей пушкинистов и беллетристических произведениях писателей и просто пушкинолюбов, поэтому приведем лишь некоторые фрагменты этой преддуэльной эпопеи.