Но как только год назад в Исла-Пои появился Кристобаль, Сальюи нашла в себе волю и мужество вычеркнуть из памяти прошлое и забыть обо всем. Его приезд разом перевернул ее жизнь, и как вычесывают вшей из головы, так Сальюи словно вычесала частым гребнем копошившиеся в ней воспоминания. Она будто заново родилась и обрела целомудрие. Все, что оставалось в ней женского, вдруг громко заговорило, и Сальюи почувствовала себя раненым, у которого нога уже ампутирована, а ему все еще мерещится, что она у него есть и нерасторжимо связана с изуродованным телом. Познав страшную глубину падения, Сальюи ощущала теперь, как воскресает забытая девичья честь, как, подобно почке, растет, набухает и раскрывается в ней желание новой жизни, как оно черпает силы в высоком очистительном чувстве, которое родилось в ней отнюдь не потому, что она была ослеплена.

Волна всеобщей мобилизации пригнала сюда облезлый грузовик с гончарен Сапукая. Бывшие повстанцы, сосланные в этот гарнизон, встретили его ликованием. Сальюи видела, с каким достоинством и самообладанием Кристобаль — высокий, поджарый, загорелый— молча вылез из машины и чуть приметной улыбкой приветствовал товарищей. Его спокойствие явилось неоспоримым доказательством той надписи, которая украшала кабину тряской колымаги и звучала издевкой над теми, кто захотел бы принять ее всерьез.

Поначалу Сальюи вместе с некоторыми другими подымала на смех Кристобаля Хару, но с каждым разом все внимательнее и пристальнее вглядывалась в волевой и все-таки нежный рот этого пришельца из Сапукая, в его зеленоватые глаза, которые, казалось, были подернуты плесенью. Она стала ходить за ним по пятам, но парень смотрел сквозь нее. Он, единственный из всего автовзвода, не сидел на корточках перед тростниковой циновкой. Сальюи поджидала его ночи напролет. Потом велела Сильвестре Акино и прочим поклонникам привести к ней Кристобаля. Но тот предпочитал после отбоя играть в карты в интендантском бараке или отправлялся в индейский поселок племени маской, где проводил долгие часы, беседуя с касиком Канайти на односложном жестком наречии. Кристобаль распалял Сальюи, сам того не подозревая. Свою досаду она вымещала на остальных, безотчетно негодовала на себя. Но так длилось недолго.

Нет, это было не презрение, а нечто худшее. Безразличие, абсолютное равнодушие. Сальюи толком не понимала, что это было. Она мучилась над разгадкой тайны, сетовала на собственное бессилие, на свою неспособность сломить гордеца, который смотрел на нее как на пустое место. Да и могла ли она понять мужчин, если знала их только по тем кратким встречам, когда они меньше всего похожи на людей? Сальюи сталкивалась лишь с самцами, одичавшими от тупой лагерной жизни и озверевшими в этой мертвой пустыне. Для нее все они были на одно лицо — сначала тени у ее хижины, потом безликие, грузные, обуреваемые похотью тела. Дары Сальюи были скромны. Она ненадолго утоляла их жажду, словно поила из фляжки озерной водой, оделяла суррогатом любви и вдобавок — венерической болезнью. Но постепенно, незаметно для чужого глаза Сальюи изменилась до неузнаваемости. Попранное женское достоинство пустило ростки. Больше никому не удавалось пройти за тростниковую циновку, тем не менее никто не верил в то, что Сальюи жаждет очищения. Она была беззащитна перед сплетней. Запятнанное прошлое цепко держало ее в клетке, как пойманного попугая. Прежде ее не осуждали, а теперь, когда она внутренне переродилась, стали чернить. Сальюи для всех осталась потаскушкой с озера, «птичкой» из поселка Пситакоз[68] который ей же и был обязан своим названием. Ее даже собирались выслать из гарнизона. Жители «верхнего поселка» всем весом своей безупречной репутации давили на обитателей легкомысленных домишек «нижнего». Комиссия радеющих о нравственности дам пожаловалась на Сальюи гарнизонному командованию, но тут вспыхнула война и началась эвакуация гражданского населения; только это спасло грешницу от высылки.

Военные машины увозили перепуганных женщин, бежавших от бомбежек в Пуэрто-Касадо, и скоро на базе осталась только та, которую вчера хотели выкинуть из поселка, как запаршивевшую кошку. Сальюи вспомнила обо всем этом, потому что в тот день, с началом засухи, на поля опустилось несметное множество бабочек — тысячи, миллионы. Они нахлынули, как волны прибоя, и в мгновение ока равнина покрылась золотистой трепещущей лавой. Даже зелень озера подернулась желтой пеленой. Духота была такая, что горло словно сжимало тисками. Ехавшие на грузовиках офицерские жены, поминутно кашляли и выплевывали набившихся в рот бабочек.

На следующее утро Сальюи пошла работать веще пустовавший госпиталь, куда потом, когда началась осада Бокерона, стало бесперебойно поступать размолотое снарядами пушечное мясо. Вскоре здесь появилась и Хуана Роса. Теперь в лагере было две женщины. Две юбки, утонувшие в пучине запорошенных пылью гимнастерок.

И вот она стоит на земляном валу; частые огненные вспышки освещают ее лицо. Беспорядочное движение, суматоха — автовзвод двинулся в путь. Кристобаль уезжает, она остается. Сальюи сделала несколько шагов и снова застыла на месте, борясь с собой. Потом, повернувшись спиной к озеру, опрометью побежала в госпиталь.

Хмурое небо как бы напряглось и ощерилось. Самолеты разрезали синеву, наполняя пространство ревом моторов и грохотом непрекращающихся взрывов. Три боливийских «юнкерса», в четком строю атакуя тыловую базу, сбрасывали бомбы. Земля исторгала из глубин огненные смерчи пыли, камней и металла. Эти внезапные извержения разметывали в разные стороны людей, грузовики и животных; в довершение воздушные пираты проносились на бреющем полете, прочесывая местность свинцовым гребнем пулеметных очередей. Шерстили так и эдак. Сверху холм Исла-Пои, очевидно, напоминал гигантский муравейник, развороченный и распотрошенный снарядами.

Наскоро построенные оборонительные сооружения вступили в бой, но противовоздушных батарей у них не было, и огонь вели всего несколько пулеметов, которые отхаркивали пули целыми лентами. Полагаться на них особенно не приходилось. Меж тем самолеты, неотступно преследуемые белесыми облачками разрывавшихся пуль, развернулись веером. Один из «юнкерсов» камнем повалился на землю, прочертив небо дымной полосой. Остальные взмыли ввысь и, пламенея в лучах заходящего солнца, стали маневрировать, выписывая прихотливые зигзаги. Пропеллеры рвали на части закатное пламя, которое было краснее, чем огненные языки пулеметных очередей. Бомбы падали куда попало, вздымая к небу фонтаны пыли и обломков. Две из них почти одновременно угодили в озеро, вырвав из его глуби оранжевый водяной столб. Хибары на берегу пылали. Несколько бомб упало в поле. Гигантское пламя охватило жнивье, мигом превратив его в огромный костер, словно разожженный каким-то индейским племенем во время ритуального празднества.

Паника постепенно уступила место организованным действиям. Солдаты помогали носить раненых в укрытия. Повсюду в полной темноте сновали санитары с носилками. В мгновение ока все блиндажи были набиты до отказа. Тогда санитарам пришлось уносить раненых в лес. Колючки кактусов и кошачьи когти кустарника впивались в одеяла, бинты, повязки и, стаскивая их, обнажали только что зашитые культи. Одна бомба попала в это скопище призраков, неподвижно лежавших на земле. Кольчуга наглухо сросшихся кустов частично предохранила их, но какие-то носилки все же взлетели на воздух и запутались в густой кроне бутылочного дерева вместе с чьей-то оторванной рукой и грудой искалеченного железа.

Санитары не струсили. Они снова принялись за дело. Бегали, согнувшись в три погибели, почти припав к земле, и волокли за собой стонущих раненых. Среди санитаров самой отважной была Сальюи. Она мелькала змеей, втаскивала раненых на носилки, отдавала приказы, распоряжалась, командовала, словно сержант на поле боя. Волосы у нее растрепались, глаза лихорадочно горели, а маленькая фигурка в клубах дыма и пыли как будто выросла. Вот она потащила за руки мужчину, у которого оторвало обе ноги, и спрятала его под деревьями. Она металась с фляжкой из стороны в сторону, поила тяжело раненных, раздавала таблетки, останавливающие кровотечение, и, как умела, делала перевязки. Какой-то изможденный парень, корчившийся в агонии, вцепился ей в руку и забормотал: