- Быстро нашёл? – я отнял все его сумки, две из которых были нашими – в красно-синюю клетку, как любила бабуля, а третья незнакомая, наверное, Димкина мама собрала, не удержалась. Я улыбнулся, вспомнив, как она мягко и душевно, словно с психом, разговаривала со мной, когда всё узнала. Сначала пыталась объяснить, что это всё очень сложно, и я не обязан, а потом, когда я тридцать три раза заверил её, что всё понимаю, она очень обрадовалась. Такая молодая, красивая женщина, только морщинки у глаз выдают её возраст и нелёгкую судьбу. Дима был похож на неё как две капли воды. Впервые мне не польстило такое трепетное внимание, словно Димка был инвалидом, а я пообещал о нём заботиться. Быть может, я совсем обезумел и вправду ничего не понимал из того, что все вокруг говорили постоянно, предостерегали, убеждали, но я искренне гордился тем, что такой человек как он, полюбил меня.
Какой же он был клёвый в этом обшарпанном, пропахшим бензином и сыростью КПП, как маленький принц из Ленкиной книжки, только шарфа клетчатого не хватало, припорошенный снегом, раскрасневшийся, смущённый и радостный. Он смотрел на меня во все глаза и никак не мог услышать, да я и сам забыл, о чём только что спросил.
- Нет, не сразу, сначала в пятую часть пошёл, мне там какого-то другого Костю привели, а я сказал, что мне такого не надобно, - Димка засмеялся, заливал, конечно, чтобы он-то да не нашёл сразу? Быть того не могло. Потом стянул шапку, тряхнул своей русой, отросшей почти до плеч, шевелюрой, быстро расстегнул верхнюю пуговицу пальто. Я как загипнотизированный следил за его движениями, хотел сам расстёгивать эти круглые, выскальзывающие из пальцев пуговицы, а он пусть говорит, говорит, и голос его постепенно начнёт дрожать от волнения… - Ну, конечно же, без ругани не обошлось, а потом я пришёл сюда и понял, что не ошибся, потому что ефрейтор Сермавбрин здесь есть. Так и знал, что ты не рядовым солдатом отсюда выйдешь.
Мы сели на скрипучие жёсткие стулья. Дежурный на КПП – Ваня по кличке «Палец в рот», сначала следил за нами профессиональным взглядом, а потом уткнулся в японские кроссворды и, казалось, потерял всякий интерес. Но я знал, что это была всего лишь видимость. В прошлый раз Макарычу из второго отделения сильно досталось от матери, и он разревелся при Ване. Так через полчаса, когда Макарыч вернулся в свою казарму, над ним стали подтрунивать, называя сопливым маменькиным сынком. А подтрунивают в роте не по-детски.
Поэтому поцеловать Димку мне не светило, хотя безумно хотелось, даже больше чем всё остальное.
- А у нас тут пожрать вообще нечего, только вот и перебиваемся передачами. У нас в отделении парень есть, так у него батя каждую неделю привозит окорок, он на какой-то свиной ферме работает, половину сержантам отдаём, а другую на всех делим. Мы тут всё всегда делим.
- А дедовщина есть? – Дима вмиг стал серьёзным. У меня сердце защемило от нежности – он за меня волнуется.
- Нет, у нас нет, потому что я типа главный в своём отделении, а ты ж знаешь, я это дело не люблю.
Легко коснуться пальцами руки, пробежаться по тонкому запястью, погладить. Всё поймёт. Знаю, что всё поймёт без слов. Полгода осталось подождать, а потом… А что потом? Определённо что-нибудь хорошее.
- Я всегда считал, что дедовщина зависит не от заведённых порядков, а от самих людей…
- Да, просто прошлый ефрейтор нашего отделения решил прекратить всё это. Нашлись и силы и средства. А я типа продолжатель.
- Ну, ты и в школе не был молчаливым грифом в пятом ряду, а вот если меня сюда заслать, то всё зацветёт махровым цветом.
- Кстати, как учёба?
- Ботаним, - Дима опять засмеялся, но как-то грустно, так, словно для меня всё это веселье, чтоб я не переживал особенно. Да кого он хотел обмануть? Не умеет же.
И тут у меня крышу сорвало с петель, как пел когда-то Шахрин. Я рванул Димку на себя, заставив перегнуться через подлокотник, обнял, прислушиваясь к сбитому дыханию, погладил по спине, мазнул губами по щеке, чтобы почувствовать, понять, что он здесь, со мной. Кто ещё за кого волнуется.
- Костя… - едва слышно в самое ухо, и больше ничего не нужно. И полгода не такой уж долгий срок.
Три месяца оставалось. В этом году жара наступила уже в апреле. За день солнце разогревало железные крыши так, что в казарме находиться было практически невозможно, особенно тяжко было ночью, когда ещё и комары липли к разгорячённому телу, словно обезумев от жажды. С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Я ненавидел жару, от неё плавились мозги, и постоянное чувство тревоги капало на них, добивая.
Мне всё стало фиолетово, только эти распускающиеся листья бесили неимоверно. Моя первая весна с Димкой начиналась без него. Хотелось вернуться, наконец, в город, на свою площадку, встречать Ленку из садика… хотя она уже нулевой класс заканчивает… разговаривать с Димой. Он что-то писал про свои концерты, куда-то его там приглашали за границу играть на гитаре. Ночью мне снилось, как ему аплодирует зал, встаёт, какие-то девушки в длинных платьях дарят цветы, целуют в щёку. А он, счастливый, смотрит в зал, а меня там нет.
«Посмотри, какой хороший мальчик, Костя, у него большое будущее, а у тебя что есть? Школу бы хоть закончил, горе моё луковое».
И почему бабуля всегда задаёт эти дурацкие вопросы, от которых потом спать невозможно?
А потом подходило моё долгожданное дежурство на КПП, и я звонил Димке, слушал, как он рассказывал о своей школе, о Ленке, с которой нечаянно подружился, и всё становилось на свои места, словно и не было этих сомнений и меланхолии. И он где-то там, всё тот же…
- Я приеду к тебе через неделю, на каникулах.
И дышать легче, и жара не так ужасна, когда есть, кого ждать.
А потом я вдруг понял, что власть моя в отделении стала причиной очень серьёзных изменений в окружающих меня людях.
Тот самый тощий синеватый мальчик, которого все называли Додиком, прибежал самым последним на какой-то очередной долбанутой эстафете – личной придури нашего замкомвзвода, товарища Василича, так мы его называли между собой, вперемешку с матом, и подвёл всё отделение под сотню отжиманий. А мне приписали ещё и наряд на ночное дежурство у штаба вне очереди, как самому главному среди «синюшных недоносков и наркоманов». Ну не может Додик бегать так же быстро, как Майоров, или я, или тот же Петров. Мне казалось, что ребята у нас понятливые. Отжались как раз плюнуть и забыли. Но не все. Петров в занозу полез, решил Додику отомстить, кулаки почесать. Знаю я это желание, Акимовы часто такое практиковали. Сначала ходит, присматривается, выбирает жертву послабее, потом повод ищет, цепляется, выжидает. А повод рано или поздно найдётся. Подставил команду, недоносок пучеглазый. Чем не повод?
И лупит его почём зря в сортире, чтоб я не увидел, или тот же Майоров – рука моя правая как бы. Злость свою вымещает, самоутверждается, зависть глушит. За правое же дело?! В чём проблема?
Да только знаю я все их уловки, взгляды эти многозначительные и отмазки: «Ребята, вы идите, я сейчас только руки помою».
- Мразь ты, Петров, - я тоже бить умею, так чтоб мало не показалось.
- А ты что за него заступаешься, Костян? Он же предатель! – орёт Петров, народ уже подтягивается, двери распахнули, смотрят, напряжённо молчат. Только Додик по привычке забился в угол и подвывает тихонечко. Прям как в школе, а я на арене. Опять вернулся к тому, с чего начал. Противно.
- Тебе трудно, что ли, отжаться было? – схватил его за шкирку, встряхнул, как котёнка ссаного. – Ну если не может он быстро бегать? Ты сам-то давно научился?
- Да пошёл ты. Знаю я твои причины! – шипит он, как гадюка последняя, вырваться не может, только ядом во все стороны брызжет, так и тянет вмазать ему, чтоб рот свой закрыл.
- Ну и?
- Небось, запал на Додика, вот и заступаешься? На девочку твою похож… Как там её, Ванечка или Петенька? Аааа… Димочка.
Саданул я ему кулаком по челюсти, чисто по инерции, руку разжал, в которой держал, так что он на пол свалился как мешок с дерьмом. И так противно стало на него смотреть, что я даже бить не стал больше. Много чести.