– У меня тогда было ощущение, – рассказывал мне прямодушный Гельцер, причем без всякой иронии, поскольку даже по прошествии времени так и не оправился от пережитого, – что я заглянул в преисподнюю.

Именно это стародавнее выражение он и употребил. В преисподнюю.

В конце концов, именно так и было.

Когда он, чуть опомнившись, все же пересилил себя и спросил Анну, так ли это, она лишь молча кивнула в ответ. И тут явилась мамаша. Гельцеру показалось, что она и понятия не имела, что ее дети живут друг с другом. Когда же Гельцер ввел ее в курс дела, у нее начался припадок. Фрау фон Ленфельд без конца хрипела: «Грех! Это грех! Какой позор!» Анна поторопилась выпроводить Гельцера, и он ушел подобру-поздорову. Гельцер задержался еще на день в Мюнхене, колеблясь, наведаться ли ему еще раз в семейство фон Ленфельд. Он хотел увидеться с Анной. По его словам, события представлялись ему сценой из мистического триллера, но в конце концов он заставил себя уехать из города. Этот дом стал казаться ему зачумленным. Ни о каком убийстве Гельцер не слыхал, однако, по его же словам, с какой-то «болезненной радостью» воспринял факт ее невозвращения в Киль. Он не знал и о том, что всеми вопросами, связанными с расторжением договора о найме жилплощади, – разумеется, Анна не ютилась в какой-нибудь убогой квартирке из тех, что обычно снимают студенты, нет, речь шла о пент-хаусе в прекрасном районе Киля, при условии, что таковыми этот город располагает, чего я знать не могу, поскольку в Киле бывать не доводилось, – так вот, всеми этим вопросами занимался брат покойной.

Здесь мне предстоит упомянуть одну деталь, которую я опустил вначале. У меня все же существовали некие отношения неофициального характера с семейством фон Ленфельд еще до того, как оно стало фигурировать в расследовании убийства, проводимого отделом особо тяжких преступлений прокуратуры. И связующим звеном между ним и мной стал мой ныне, к великому прискорбию, уже безвременно умерший друг Бетцвизер.

Бетцвизер принадлежал к числу духовных лиц, он был прелатом и пастором церкви в Нойхаузене, к епархии которой относилось семейство фон Ленфельд. Вероятно, вы помните популярную в свое время историю «Дон Камилло и Пеппоне», она даже была экранизирована, и один фильм назывался «Монсеньор дон Камилло», и этот образ в точности подходил к Бетцвизеру. Бетцвизера в епископате не очень-то жаловали, и не только из-за того, что он во время богослужения иногда переходил на привычную ему латынь, являлся членом «Ротари-клуба» и слыл дамским угодником. Он считал, что церковь своими «так называемыми достижениями второго Ватиканского собора» – я привожу его высказывание дословно – стремилась добиться реформирования церкви наидешевейшими средствами, а именно посредством отказа от связующей католический мир латыни.

«Им, – как утверждал Бетцвизер, – следовало сохранить и латынь, и прежнее отправление мессы, и, я считаю, даже папский паланкин и кропило, а вот от целибата отказаться!»

Я в течение четырех лет сидел с Бетцвизером за столом завсегдатаев в первоклассном в ту пору ресторане, ныне, разумеется, утратившем былой блеск. Бетцвизер проявил себя непревзойденным знатоком шампанских вин. Я не говорил вам о его любви к четвероногим? Нет? Однажды он даже осмелился организовать мессу для животных и, естественно, тут же угодил на первую полосу «Абендцайтунг», там же была помещена и фотография Бетцвизера, на которой он в парадном облачении поглаживает сидящую у него на руке кошку.

Естественно, на следующий день его потребовали в епископат, и один высокий духовный чин плаксиво – после Бетцвизер передразнивал его – отчитывал его. «Герр Бетцвизер, – говорил он ему, – вы появились на газетном снимке в парадном облачении целующимся с собакой». «Первое, – ответил ему тогда Бетцвизер, – это была не собака, а кошка, а второе – разве вы не помните изображения Спасителя нашего, где он предстает нашим взорам с агнцем на плече?»

На это духовный чин возразить ничего не сумел, но описанный эпизод вряд ли мог способствовать упрочению репутации Бетцвизера.

На втором месте после четвероногих была любовь Бетцвизера к искусству и музыке. Он поддерживал дружеские отношения со многими художниками и скульпторами, а его церковный хор, принадлежавший к тем немногим, которые строго следовали классическим традициям католической церковной музыки, снискал славу далеко за пределами родного города.

Как бы то ни было, епископат весьма настороженно относился к Бетцвизеру из-за его огромной популярности в общине, из-за того, что он солидно приращивал приходскую кассу, выбивая пожертвования, и из-за того, что церковная община сохраняла и приумножала ту церковную общинность, что благополучно хирела в других приходах. И все же епископат нарадоваться не мог, когда Бетцвизера призвал к себе Всевышний; на его место был мгновенно назначен один из тех эластичных и обтекаемых служителей церкви, что заставляют хор под гитару распевать вещицы в духе «христианского рока» и от которых прихожане шарахаются, словно от чумы. Божьей воле сие было неугодно, и вскоре после смерти Бетцвизера церковь сгорела дотла…

Итак, прелат Бетцвизер был духовником семейства фон Ленфельд, и он знал все, что было связано с гибелью Анны фон Ленфельд, причем задолго до нас, однако уста его были опечатаны клятвой свято хранить тайну исповеди, и никому не пришло бы в голову допросить его. Когда я поделился с ним тем, как продвигается следствие, он никоим образом не дал мне понять, что посвящен в тайну.

Само собой разумеется, после всего того, что нам удалось узнать от Грефа и Гельцера, мы вскоре вновь допросили мать и сына фон Ленфельд – естественно, допрашивались они раздельно. Вероятно, они каким-то образом прознали, что даже два года спустя дело вновь обрело актуальность. И мать, и сын явились на допрос к следственному судье в сопровождении адвокатов. Я хоть примерно и предполагал, чем закончатся допросы, но все же решил присутствовать на них. Нет нужды упоминать, что фон Ленфельды воспользовались своим правом отказа от дачи показаний и как обвиняемые, и как свидетели, ибо каждый из обвиняемых находился в родственной связи с другим обвиняемым – и мать, и сын. Мы понимали: либо сын убил сестру – читай, возлюбленную, если исходить из наличия инцестуальной связи, из ревности, из нежелания уступить ее другому, либо мать решила… ну, пожертвовать дочерью ради избавления от бремени страшного греха. Либо они совершили это заодно, и каждый при этом преследовал свою цель. Доказать было ничего нельзя, со скрежетом зубовным прокуратура была вынуждена признать это. И нам оставалось лишь взирать на одного из двух или же сразу на двух остававшихся безнаказанными убийц, да еще втихомолку посмеивавшихся над нами…

Существует понятие установления альтернативной вины подсудимого в приговоре. Это значит, что приговор выносится, если преступник, как было доказано, в составе преступления совершил одно из двух уголовно наказуемых деяний, но не доказано, какое именно; например, если у него обнаруживается похищенный предмет и нет возможности установить, сам ли он незаконно присвоил его или же всего лишь хранил предмет, украденный другим лицом. И таким образом, его можно обвинить как в похищении, так и в укрытии краденого, естественно, при этом должен быть соблюден принцип наказания за преступление меньшей тяжести. Но разве может быть применим упомянутый подход, если речь идет не о двух преступлениях, а о двух преступниках?…

Нет, они над нами не посмеивались, утонченность бы не позволила. Оба просто-напросто, на скорую руку распродав имущество, двинули на родину предков – в Южную Америку. В свое время пожилая дама проговорилась, признавшись мне, что, дескать, молится по «четыре часа ежедневно за упокой души моей дочери и один час… о заблудшей душе убийцы…». Убийцу она тогда назвала в мужском роде. Это, правда, было маловато для выдвижения серьезного обвинения, так что мне только и оставалось, что проглотить услышанное. Я откровенно изложил свои сомнения лишь одному человеку – моему другу прелату Бетцвизеру. Тот, вздохнув, промолчал.