При художественном подходе в развертывании творческого портрета биографические детали могут присутствовать, а могут и отсутствовать вовсе. Они могут появляться в вольной последовательности, независимо от временной привязки к жизни художника. В размышлениях о творческих процессах главными оказываются совсем другие ориентиры. Авторская мысль музыкального журналиста может двигаться и по стилистическим вехам, и по жанровым направлениям, и по четко прочерченным творческим периодам (ранний – зрелый – поздний или, к примеру, как у Арнольда Шёнберга: тональный – атональный – додекафонный…), и «кругами», возвращаясь, как в рондо, к одной идее, оттолкнувшись от которой можно двигаться в разные стороны в поисках доказательств. Тем более что и линия творческой жизни у каждого вычерчена абсолютно индивидуально.
Для примера можно остановиться на небольшой портретной статье Б. Асафьева «Прокофьев-пианист» (1927). Формально избирая один ракурс в облике великого художника – исполнительский, автор-критик в эмоциональной манере образным, насыщенным сильными эпитетами литературным языком буквально живописует яркий портрет музыканта. Обилие выразительных деталей, касающихся и музыки композитора, и исполнительских средств, приемов, и даже внешнего облика – все «работает» на конечное обобщение, долженствующее передать масштаб поразительной, выдающейся творческой личности. Для ощущения внутренней драматургии статьи приведем три ключевых фрагмента в ее развитии: первый абзац – зачин, задающий тон всей публикации; один из серединных моментов, где излагаются главные идеи статьи, ради которых она прежде всего написана; и заключительный абзац – кульминационный вывод:
Прокофьев – творческое явление колоссального размаха. Вот искусство, которого так жаждет наша действительность, – искусство дерзкое, волевое, сильное и вместе с тем заразительно-радостное, простое и здоровое. В нем поет стихия света и тепла, в нем растворилась солнечная энергия и звучит неискоренимая тяга к жизни и к борьбе за нее. Таков Прокофьев-композитор и таков же Прокофьев-исполнитель. В сущности это два направления одного источника. И разделять их нелегко. Авторское исполнение Прокофьева соединяет в себе совершенство пианистической техники с полным преодолением ее в творчески ярком и выразительном раскрытии композиторских концепций. И обратно: сила и характерность его творческих замыслов и достижений развертываются сполна и до конца убедительно благодаря его же блестящему исполнительскому дарованию. В содружестве и соединении композитора и пианиста – сила искусства Прокофьева. В гармонии импровизационной стихии с организующей мыслью – его властное очарование. Интенсивный порыв к музыке находит выход в мастерстве и в умении выразить все, что подсказывает творческое воображение…
Облик Прокофьева-пианиста – характерно мужественный. Сдержанность и спокойствие, колоссальное самообладание и непреодолимая сила воли сказываются во всем: и в поступи, и в манере сидеть за инструментом, и в игре. Неудивительно поэтому, что в исполнении Прокофьева поражает прежде всего убедительность выражения и исключительно пластичный ритм. Каждая линия глубоко рельефна, каждая фраза выкована, а вся пьеса – будет ли то большая соната или хрупкая миниатюра – предстает пред слушателем как стройная закономерно развернутая композиция. Богатство оттенков светотени соперничает с четкостью и тонкостью звукоплетений и с отделкой орнаментов. Прокофьевские характерные росчерки и зигзаги запечатлеваются в памяти как линии рисунка великих мастеров…
Юноша композитор и пианист, смело и дерзко утверждавший свое право на творчество, свой язык и свое звукосозерцание, превратился в зрелого композитора и исполнителя-мастера, в художника, критически проверяющего каждый свой шаг и достигшего полной свободы в обращении с материалом. Все, что Прокофьев захочет выразить, он сможет выразить. Развитие его дарования должно пойти теперь в сторону все большего углубления знаний и концентрации сил на искусстве монументальном. Эмоциональное богатство, широта охвата, мощное дыхание, свежесть материала, новизна изобретения, властная воля и мужественная энергия – предпосылки, говорящие сами за себя: они все налицо в творческом и исполнительском опыте Прокофьева1.
Портретная статья Асафьева – очень точный образец избранного жанра. Стержнем здесь является творческий облик, мир прокофьевского искусства. Автор сразу, уже в зачине, берет высокую планку ценностного отсчета – и количественно (множество оттенков достоинств), и качественно (сначала речь идет о многогранной художественной личности композитора и исполнителя). Статья развивается как бы из вершины-источника, от обобщенного образа к частностям, углубляющим этот образ. Ее центральная часть, естественно, наиболее аналитична, а в заключении добавляется оттенок историзма, движения во времени («…юноша… превратился в зрелого… мастера»), внося ощущение открытой, устремленной в будущее творческой судьбы.
Культурологический подход
Подход к портретной работе с позиции взаимодействия художника и окружающей действительности – своего рода творческая личность в «интерьере» своей эпохи – уместен, когда художник не замкнут в «башне из слоновой кости» и его творческая жизнь интенсивно взаимодействует с событиями своего времени. Либо когда музыканту довелось жить в сложные, насыщенные крутыми поворотами времена, и он, как чуткий локатор, отразил их в своей музыке.
В портретной работе Генриха Нейгауза, обращенной к облику Дмитрия Шостаковича, есть очень точное и, как всегда у Нейгауза, образное размышление на эту тему:
В чем сила музыки Шостаковича, почему она вызывает такой жгучий интерес? Мне кажется, что наряду с неподражаемым мастерством, новизной, яркостью и выразительностью его творчества главная причина – в его глубокой современности, современности, понимаемой в расширенном смысле, то есть резюмирующей прошлое и далеко заглядывающей в будущее. Один собеседник на мой вопрос – «Что скажешь о Квинтете?» ответил: «Не могу об этом говорить; Квинтет – это я сам». Нечто подобное чувствует каждый из нас2.
В беседе об Альфреде Шнитке близкая идея, усиленная прямым сравнением с Шостаковичем, излагается Геннадием Рождественским, когда он на вопрос: «А в чем вы видите общие черты Альфреда и Шостаковича?» – отвечает: «В летописи времени, в летописи интонаций времени и в манере использования материала, в том числе бытового. Мне кажется, что Альфред – такой же, как Шостакович, летописец времени, перевернувший следующую страницу летописи России в музыкальном искусстве»3.
От музыкального журналиста, писателя, обращающегося к личности художника в контексте времени, в контексте реальных событий окружающей жизни, требуются не только профессиональные музыкальные знания, но и понимание социокультурных и, может быть, политических особенностей происходящего вокруг. Но главное – определенный общественно-гражданский темперамент. Только тогда его слово насыщается силой убеждения. Именно к текстам такого рода можно, например, отнести небольшую литературную зарисовку В.В. Стасова «Портрет Мусоргского», вдохновленную появлением знаменитого портрета кисти Репина. Или другую работу Стасова «Памяти Мусоргского», толчком для которой послужило открытие памятника композитору на его могиле в Александро-Невской лавре. Взгляд на художника в контексте общекультурных проблем и масштаб подхода четко обозначены в этой публикации с первых строк:
Мусоргский принадлежит к числу тех людей, которым потомство ставит монументы. Но признание великости таланта и исторического значения нередко происходит у нас спустя долгое-долгое время после смерти значительного деятеля. О памятниках, поставленных на публичной площади тем, кто их заслуживает, – особливо художникам – лишь очень поздно приходит в голову большинству русских людей. Примеров тому слишком много налицо. Давно ли воздвигнуты памятники Пушкину и Глинке? Да и то с какими остановками, как медленно, как вяло, как поздно! Другие крупные наши таланты, наверное, долго еще прождут своей очереди. Конечно, Мусоргскому предстоит та же участь4.