Мона была польщена. На нее еще никто никогда не обращал такого пристального внимания. Джеффри был очень хорош собой, правда, не так красив, как его отец, сэр Джеймс, но все равно чертовски привлекателен. Он вел романтическую, полную приключений жизнь, владел очень преуспевающей фермой, и все просто обожали его. Но Мона не была влюблена в него.

— Я спрашиваю, — сказал Джеффри, — кто это?

Мона взглянула сквозь ворота на Дэвида Матенге, который стоял между двумя хижинами, примыкавшими к ограде вокруг поля.

— Так, никто. Просто один из парней отца.

— Должен сказать, очень сердитый парень. Не думаю, что могу позволить ему смотреть на нас таким образом.

— Да брось, Джеффри. Давай вернемся домой.

Но Джеффри не двинулся с места.

— Готов поспорить, что мы шокировали его своим поцелуем! Они не целуются. Ты же знаешь. И они даже не понимают, чего лишаются!

Мона внезапно почувствовала себя неловко. Дэвид стоял в дымном свете раннего утра, его голая грудь и длинные конечности напоминали телосложение воинов масев, которых она видела в Найроби.

— Не шокировать ли нам его еще раз? — предложил Джеффри.

Мона слишком быстро ответила:

— Нет, — а затем: — да, — и обняла Джеффри за шею.

«Они не знают, чего лишаются» — так сказал Джеффри. Неожиданно Мона вспомнила один из вечеров в коттедже своей тети несколько дней назад. Грейс подружилась с двумя археологами — бессребрениками и теперь пыталась раздобыть деньги, чтобы профинансировать их раскопки в Кении. Она заварила хороший индийский чай, изрядно приправив его патокой для Лики, и во время небольшого приема Луис Лики со знанием дела и небрежно принялся рассуждать об африканцах.

— Это просто отвратительно, — говорил он, — что муж-африканец не доставляет своей жене полного сексуального удовлетворения. Накануне свадьбы молодой человек получает инструкции о том, что он должен делать и чего не должен, а его невесте мать объясняет, какие позы лучше принимать и что необходимо для достижения возбуждения и благополучия в сексуальной жизни.

«Сомневаюсь, что Дэвид Матенге шокирован нашим поцелуем, — думала Мона. — Нашим холодным, бесстрастным поцелуем».

Джеффри оторвался от нее, но продолжал держать за руки, прижимая к себе. Он заглянул в ее глаза и спросил:

— Ты ведь выйдешь за меня замуж, Мона?

Она почувствовала, что внутри у нее вновь поднимается раздражение. Это так он представляет себе роман? Потом подумала: «Но чего же все-таки хочу я сама?» Мона еще никогда не испытывала сексуального возбуждения, она не мечтала о киногероях так, как это делали девочки в школе. Она никогда не погружалась в сладкие мечтания и не испытывала удар, как от электрического заряда «от его прикосновения». Все, что Мона чувствовала внутри, — своего рода отчужденность, и может быть, некоторую неприязнь ко всему этому. И такое ощущение начало беспокоить ее.

Точнее сказать, все это ее испугало. Она постепенно становилась похожей на свою мать.

— Что ты скажешь, дорогая?

— Я… не знаю, что сказать, Джеффри. — Его близость странно действовала на нее. У нее слегка кружилась голова, и в то же время ей было неприятно. Мона не привыкла к физическим контактам с другими. Ее отец никогда не обнимал ее, а мать делала это очень редко. И только двое — тетя Грейс и брат Артур — касались ее. Теперь же она чувствовала рядом с собой тело Джеффри и просто не знала, нравится ей это или нет.

— Мне нужно время, — сказала она, наблюдая, как грумы уводят лошадей, которые оставляли за собой на поле четкие отпечатки копыт. Она осознала, что день разгорается и что за ней наблюдает Дэвид Матенге.

Мона вдруг обиделась на него, на того самого мальчика, который спорил с ней несколько лет назад из-за земли. Обиделась на те злобные взгляды, которые Дэвид бросал на нее, когда Мона лежала в хижине его матери, залечивая раны после пожара. Ни с того ни с сего Дэвид Матенге стал для нее символом всех ее несчастий, источником страданий. Ему не надо было приходить в операционную в ту ночь. Если бы не его упрямство, она бы не получила тяжелых травм на пожаре, которые теперь напоминали о себе отвратительными шрамами. Из-за него она теперь не могла надеть купальник и боялась, что любой мужчина отвернется от нее с отвращением. Он был причиной ее несчастий — Дэвид Матенге, который всегда так гордо смотрел вокруг, хотя ему совершенно нечем было гордиться в этом мире.

Она резко вырвалась из рук Джеффри, приложила руки к губам и крикнула:

— Чего уставился?

Джеффри обернулся.

— Он все еще здесь? Я быстро прогоню его.

— Нет, я сама. Он один из наших людей. — Мона подошла к ограде и сказала: — Ты хотел поговорить с нами?

— Нет, — спокойно ответил Дэвид.

— Что нет? — спросил Джеффри, подойдя сзади. — Прояви ко мне уважение, парень.

— Нет, мемсааб Мдого.

Мона вздернула подбородок:

— Тогда не лучше ли будет вернуться к работе?

Их взгляды скрестились, между ними пробежала волна холода и невысказанной угрозы. Затем он произнес:

— Да, мемсааб Мдого, — и ушел.

— Жутко нахальный парень, должен заметить, — пробормотал Джеффри. — У него вид человека, который сам нарывается на неприятности. Я переговорю с твоим отцом. Этого парня нельзя здесь держать.

Когда они вышли с поля, Мона, обернувшись через плечо, заметила, что Дэвид снова стоит, глядя на них. Она почувствовала, как по спине пробежал холодок, взяла Джеффри за руку и крепко сжала ее.

Дэвид смотрел, как они шли. Он думал о земле, которую попирали их белые ноги. Это место мать часто показывала ему: много лет назад именно здесь росло священное дерево. Дэвид дал клятву, что однажды здесь вырастет новое фиговое дерево, которое он посадит там, где теперь ходят вацунгу.

29

У Ваньиру не было зеркала, чтобы осмотреть мочки ушей и определить, хорошо ли они заживают.

Из-за давления со стороны миссионеров, которые призывали к запрету любых истязаний тела, лишь немногие молодые женщины ее возраста начинали возвращаться к старинным обычаям прокалывания ушей. Но Ваньиру гордилась своими свежими ранами. Это был знак ее предков, который к тому же доказывал, что она может терпеть боль.

Прокалывание ушей было жестоким испытанием. Первые две дырочки — ндугира в хряще в верхней части ушной раковины — делали в детстве; затем, когда девочка становилась подростком, прокалывали более крупные дырочки в мочках ушей. Ей надо было спокойно лежать, растянувшись на спине на земле, а знахарь или знахарка прокалывали уши заостренными палочками. Ей надо было носить эти палочки в течение трех недель, стоически перенося боль. Палочки из ушей Ваньиру недавно были вытащены, и Вачера Матенге — знахарка, живущая вниз по реке, промыла дырочки особым заживляющим раствором. Уши Ваньиру все еще болели и не были готовы к ношению серег из бусин и меди.

Но это было сущей мелочью по сравнению с тем, какое испытание ждало ее в самое ближайшее время.

Готовилось тайное посвящение. Оно устраивалось в первый раз после очень длительного перерыва, и девочки в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет должны были собраться из всех окрестных деревень, чтобы пройти обрезание согласно древним традициям. Теперь они не могли целыми неделями заниматься церемониальными приготовлениями к этому событию, которые могли бы придать храбрости и физически подготовить к тому, чтобы лечь под нож, не испытывая страха. Эти ритуалы были запрещены. Тем не менее Ваньиру проходила подготовку к своему обрезанию сама.

Большинство девочек были в ужасе от того, что им предстояло, многие должны были пройти обряд из-за давления со стороны своих родителей и братьев. Но Ваньиру ждала предстоящего обрезания с нетерпением, она приветствовала проверку силы духа болью и кровью.

Однако теперь она думала о более срочном деле и готовилась спешно покинуть хижину, в которой жила со своими двумя незамужними сестрами. Митинг Ассоциации молодежи кикую был созван в самую последнюю минуту Дэвидом Матенге, и Ваньиру не хотела пропустить его.