Старик покачал головой.

— Я сам врач, — сказал он. — Уже восемь дней, как смерть подстерегает меня. Конец мой близок. Во мне остались живы, быть может, только несколько мозговых клеток. Они — хранители моей последней воли. Пройдет немного минут, и все будет кончено, кончено! Но я могу теперь умереть спокойно. Ты — человек, достойный доверия, Паквай. Твое имя известно по ту сторону Аконкагуа:[8] Паквай — проводник, знаток всех существующих индейских наречий… Но теперь оставь меня в покое. Как хорошо старому человеку уснуть!..

Около двух часов просидел Паквай у изголовья умирающего Раймона Сен-Клэра. Он отгонял от него насекомых и заслонял его от жгучих лучей солнца, меж тем, как тяжелое дыхание старика становилось все тише и тише.

Вдруг умирающий приподнялся, опираясь на руки.

— Инеса! — воскликнул он, — берегись Черного Антонио! Проклятие ему и всему его роду!..

Со стоном он упал навзничь. Судорога, сводившая черты его лица, стихла, и лицо приняло мягкое и ясное выражение, в то время как жизнь медленно отлетала от старика. Бледные губы его двигались, словно шепча что-то. Он теперь был далеко, далеко, в ином времени. Быть может, сидел у кафедры Пастера и повторял слова учителя: прекрасно умереть за великое знание.

Через несколько минут Паквай поднялся. Он долго стоял, склонив голову. Ни один звук не нарушал окружавшей его торжественной тишины.

Только высоко на небе кружился кондор, далекий и величавый.

3. ХИРУРГ

Операция была окончена.

Высокий, сильный доктор, целой головой превышавший всех ассистентов, умывал окровавленные руки в то время, как уносили пациента.

Сестра милосердия подошла к нему.

— Пятнадцать минут, — сказала она отрывисто.

Хирург, довольный, кивнул головой.

— Идет, идет, — сказал он спокойно, — а как с наркозом?

— Больной уже проснулся Он вполне благополучен. Это необыкновенно симпатичный, терпеливый юноша. Его мать здесь и желает говорить с доктором.

— Я сейчас приду.

В приемной стояла высокая, бедно одетая женщина в черном. Она была очень бледна, а покрасневшие глаза и нервно трепетавшие руки свидетельствовали о бессонных ночах. Ее низкий приятный голос дрожал, когда она обратилась к высокому хирургу с ясными голубыми глазами.

— Ну, что?.. как?..

— Это тяжелый случай, сударыня. Операция сошла прекрасно. Остальное должны завершить туберкулезные врачи.

— Я не совсем понимаю…

— Как вам известно, у вашего сына сильно затронуто одно легкое. Это легкое мы изъяли из употребления, удалив несколько ребер.

— Все это кажется мне ужасным!

— Почему? Лучше освободиться от больного органа, который мешает и причиняет вред. Многие люди, старые и молодые, живут с одним легким, и чувствуют себя великолепно… А ваш сын, я думаю, будет совсем здоров. Это также мнение и специалиста по легочным болезням, который присутствовал при операции. Никаких излишеств. Если он обладает спокойною и уравновешенною природою, он проживет дольше, чем кто-либо из нас.

Бедная женщина словно помолодела на десять лет. Она схватила руку доктора и горячо пожала ее.

— Как мне благодарить вас! — промолвила она. — Это мой единственный сын, я вырастила его моими трудами. Сегодня — самый счастливый день в моей жизни!

Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы радости, выступившие на ее глазах.

Доктор посмотрел на нее. Уже не было перед ним пожилой, измученной матери, — словно молодая девушка, выбежала она из серой больничной комнаты.

Но хирург не торопился.

В глубоком раздумье вышел он из громадной больницы, на фасаде которой виднелась вывеска красного креста.

Был восхитительный весенний день, и воздух словно трепетал радостью всевозможных обещаний… На углу аллеи Бюгдэ великан на минуту остановился. Он откинул назад голову и медленно, глубоко вздохнул. Впереди направо простирался фиорд, сияя своей свежей лазурью. Фиорд манил его.

— Здесь — дорога к настоящей жизни, — словно говорил ему этот фиорд. — Приди ко мне, и я подарю тебе новые приключения, новые чувства и новую весну!..

Врач горько усмехнулся и медленно пошел вниз по широкому шоссе. Никогда он не ощущал так ясно, как в эти норвежские весенние дни, что он сидит в клетке, красивой, раззолоченной, с будничным, обычным уютом, в клетке, которая так мало соответствует его непрерывному стремлению, его тоске по чужим странам, где найдется место для его силы и отваги.

В конце концов здесь, дома, в столице Норвегии, он чувствовал себя не лучше, чем тот человек с одним легким. Здесь было достаточно воздуха, здесь было солнце над фиордом и скалами. Но посреди всего этого великолепия повсюду досадно кишели люди, с их обывательскими интересами.

Великан-доктор продолжал свой путь по городу и, наконец, вошел в театральное кафе. Он заказал чашку кофе и газету. Кофе показался ему недостаточно крепким. Газета угнетала его политикой, финансовыми процессами, ненужными концертами. Крупные заглавия, мелкие события, — все наводило на него скуку своим мещанским благополучием.

Он отбросил газету. Заплатил и вышел. Та чудесная, полная богатырских сил страна, что называется Норвегией, задыхается под гнетом лицемерной действительности. Она носит на челе знак приключений, но их давно уже нет в ее жизни.

Он медленно пошел по направлению к Дворцовому холму. Воздух словно пел в его ушах. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он чей-то зов. Словно какое-то нетерпение зудело под его кожей. Он ясно чувствовал, что снова наступает время уехать далеко, далеко отсюда. Это чувство уверенности, не раз приходившее к нему в течение богатой событиями жизни, охватило его на миг с такой силой, что он уже ожидал какого-то события, которое должно произойти здесь, между деревьями Дворцового парка. Но, так как ничего не случалось, он ускорил шаги, и через несколько минут большие чугунные ворота его жилища в квартале Гомансбюси с шумом захлопнулись за ним.

Стоя в маленьком саду, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Ему показалось, что сад странным образом встрепенулся и ожил. У стены стоял бюст человека с широким лицом и с опущенными веками. Казалось, большое лицо улыбалось ему.

— Ну, Йенс, — сказал он старому матросу, встретившему его в холле, что новенького?

Старик покачал головой.

Доктор почувствовал почти разочарование. Итак, на этот раз инстинкт обманул его.

— В вашей рабочей комнате лежит несколько писем, — промолвил достойный фактотум и принялся за чистку медных прутьев перед окнами.

Доктор сейчас же поспешил в «святая святых». На письменном столе, под бронзовым кулаком, лежало толстое письмо, имевшее такой вид, словно оно прошло множество почтовых испытаний. Конверт был истрепан и покрыт пятнами. Ряд штемпелеванных марок указывал на то, что письмо пришло из Асунсьона, столицы Парагвая. Непохоже было, чтобы доктор спешил открыть это письмо. Он взвесил его на руке с выражением напряженного любопытства в глазах. Там, внутри большого грязного конверта, дремало приключение. Он не ошибся.

— Паквай, — пробормотал он, завидев крупные, беспомощные буквы.

Адрес, впрочем, был достаточно ясно написан. Он гласил:

4. ПИСЬМО ИЗ ПАРАГВАЯ

Письмо Паквая было просто и кратко. Он рассказывал о том, как во время поездки на север, в мало исследованные местности, он встретил умиравшего человека, назвавшегося профессором патологии Лимского университета. Этот профессор был так близок к смерти, что на пространные объяснения не хватило времени. Но умирающий француз поручил Пакваю передать находящиеся при нем бумаги какому-нибудь смелому и энергичному молодому ученому, который захотел бы продолжать опасные и необычайно интересные исследования, о которых сообщал дневник профессора. Несмотря на то, что Паквай не имел понятия о содержании дневника, написанного по-французски, он все же был убежден, что речь здесь шла о чем то совершенно особенном. Поэтому Паквай думал, что это дело заинтересует его великого господина и друга. И Паквай надеялся, что его друг совершит путешествие через великое море, и что документы попадут в его руки. Если же дело потребует экспедиции в Перу или Боливию, то Паквай находится в его распоряжении и будет ожидать приказаний своего друга и господина у их общей приятельницы, донны Франчески, которая со своим мужем проживает в Буэнос-Айресе, все в том же месте, у Палерм-Парка.