А можно и без любви к ближнему. Это сейчас я благодушно вспоминаю МОПИ им. Крупской, но и там, как и во многих других местах, бывало непросто. За лекциями и экзаменами надзирал кое-кто и куда надо доносил. Конечно, не в профсоюз (профсоюзники в основном поздравляли женщин с 8 марта, одаривая нас одеколоном «Шипр» из большой корзины — куда как приятно). Грозой для преподавателей была партийная дама, тогда мало кому известная, прославившаяся позднее. Звали ее Раиса Орлова. Перед ней трепетали и зав кафедрой либерал Сергей Дмитриевич Артамонов, и опытнейшая Зоя Тихоновна Гражданская, и молодой, но очень передовой Володя Богословский (как страшно, в пожаре погиб через многие годы этот известный профессор), и все аспиранты. Приходила на экзамен, зловеще молчала, а потом разнос на кафедре, в учебной части, в парткоме.

Какое удивление я испытала, когда по «вражеским галкам» сообщили, что супруги Раиса Орлова и Лев Копелев (гулаговец, вместе с Солженицыным в шарашке спорил) — оба диссиденты, бросили свои партбилеты, покинули проклятую страну советскую и отбыли в Германию.

Быстро меняется жизнь, а люди еще быстрее. Вот вам и гроза факультета, неумолимая, бдительная коммунистка у Раиса Орлова. Чудеса да и только.

А год 1950-й все-таки оказался тяжелым. Вспоминала я свое паломничество в Киево-Печерскую лавру и совсем неожиданно для старшеньких собралась и поехала еще в сумеречное утро 8 сентября (мой день ангела) к Троице, где давно мечталось побывать, да помолиться, да поблагодарить за все дары жизненные преподобного Сергия. Тихая радость охватывает меня, как вспомню этот склоняющийся к осени день, все еще золотой, ласковый, весь полный надежд неисповедимых.

И правда, маленький храм Преподобного показался мне каким-то уютно-домашним, родным, своим, близким. А потом и к источнику святому (всего-то несколько километров — пустяки, хожу хорошо), и вода не кажется ледяной — вот счастье-то, и силы совсем необычные прибавляются, и сердце рвется куда-то, блаженство нездешнее охватывает.

По дороге назад, в Лавру, веселье нездешнее — еще целый день у меня впереди. И вдруг на каком-то мостике некий странник, то ли в подряснике, то ли просто в длинном темненьком одеянии, то ли юноша, то ли умудренный старец — не понять. И прямо ко мне. Слышу голос молодой, звонкий: «Наталья с источника, опять в Лавру. На-ка от меня, Владимира, образок Владимирской и помни». Подает мне маленький круглый совсем наивный образок Божией Матери — да и пошел дальше, тоже, наверное, к источнику.

Взяла я этот трогательный дар, и стало ясно: неслучайный и ненапрасный он — ведь сегодня день моего Ангела, а святая Наталья приходится на Владимирскую Божию Матерь. Я хорошо это знаю, как и то, что день моего рождения, 26 октября, приходится на Богоматерь Иверскую. Так и вернулась я в Лавру. И что же — там на склоне долгого дня, что прошел, как мгновенье, снова увидела встреченного мною странника, издалека улыбнулся мне, руку поднял, осенил крестным знамением и удалился тихо. А я сидела на скамеечке, и внутри все пело от небывалого тихого счастья. Совсем, как в храме Киевской лавры «свете тихий», и старцы в стареньких рясах. Сидела и слушала тишину блаженную, и всю суету забыла, и почувствовала, что пришла сюда домой. Не утерпела, взяла бумагу и ручку (как же, Алексей Федорович всегда требует иметь их при себе), и побежали строчки — воспоминания. Все соединилось вместе, и святой Владимир с распростертым крестом над великой рекой, и алые ее воды на закате, и камень тяжелый плит (к вечеру он дышит устало, засыпает от дневного зноя), и Божия Матерь в звездной столе средь жгучей синевы, и тишина, опустившаяся на сердце и объявшая нас троих — старшеньких и меня. А скромный образок, мне подаренный на середине пути от святого источника к Лавре, — храню среди своих сокровищ духовных в черной сумке покойной Валентины Михайловны, моей Мусеньки. Когда меня не станет, кому положено, найдет.

Радостным оказалось общение в эти годы с Игорем Аркадьевичем Ильиным (1904–1961), радостным, но и тревожным, человеком незавершенной судьбы. Он, лично не зная Лосева, но прозревая его личность по старым книгам, многим ненавистным, пытался Алексея Федоровича защитить своим отзывом (ну как же, ученый секретарь кафедры эстетики Академии Общественных наук при ЦК ВКП(б) вместе с А. И. Белецким и В. Ф. Асмусом). Правда, несмотря на эту защиту, Дератани и Тимофеева не унимались, зато к нам пришел друг. Интересная закономерность: как только человек сближается с профессором Лосевым, он сразу становится мишенью для лосевских врагов. Более того, проникаясь идеями Лосева, такой человек уже и ведет себя иначе, обращает на себя внимание подозрительных глаз — а ты случайно не идеалист, уж очень почему-то непохож на нас, твоих товарищей по работе; а ведь вроде был когда-то свой, доверяли тебе, но большевистский нюх не обманешь. Так нашего Игоря Аркадьевича и выставили из Академии при ЦК ВКП(б) — не оправдал доверия. Зато мы поверили ему сразу, но жизнь бедному Ильину в лице его бывших коллег мстила нещадно. Умница, тончайший (не хуже Тарабукина) знаток искусства. Как он комментировал мне и Валентине Михайловне выставку лучших советских живописцев — никакими словами не передать — даже студенты известного А. А. Федорова-Давыдова тихонько покидали своего руководителя и незаметно шли по залам за нами, с восторгом, едва скрываемым, прислушиваясь к Игорю Аркадьевичу! Какое вдохновение в глазах, в каждом слове, вулкан идей, да и сам всегда взъерошенный, похож на бойцового петушка, наскакивает, клюет, когтистый, а душа добрая. А вот работы почти никакой. Едва перебивается, пишет, не печатают, негодяи, а все пишет, тоже, наверное, как и Лосев, «для археологии», для будущих раскопок.

Однако судьба к нему свирепа — ничего не осталось, кроме тоненькой книжки. М. А. Лифшиц Ильина знал с 1920-х годов, уважал, понимал и издал в 1983 году небольшую книжку избранных статей «История искусства и эстетика», в которой тонко заметил, что идея Игоря Аркадьевича о ценности незавершенного в искусстве относится и к жизни автора — non finite [300]. Бедный наш друг! Ему как и Лосеву, ставили препятствия сытые и довольные, «совершившиеся» официальные чиновники, от искусства и науки.

Когда неожиданно Игорь Аркадьевич скончался, я пришла ночью на его отпевание (собирались дома) и не узнала — тихий, мирный, с маленькой бородкой, лежал пока еще на кровати — все завершилось. Успокоился. Жена его — Гали Павловна (урожденная Малянтович — дочь того самого Павла Николаевича, министра юстиции Временного правительства перед самым октябрьским переворотом). В 2001 году, 7 июня в «Известиях» впервые за десятки лет были помещены материалы из биографии Павла Николаевича Малянтовича, факты из его следственного дела (подобраны к публикации сотрудниками Центрального архива ФСБ РФ Н. Н. Воякиной и полковником В. А. Гончаровым (оба мне известны в связи со следственным «Делом» А. Ф. Лосева и моего отца). Впервые опубликован фотопортрет Павла Николаевича (очень похожа на него Гали Павловна). Любопытная картина: либерал, защитник большевиков на политических процессах, ценимый Лениным, выдавшим в годы большевистской революции Павлу Николаевичу охранную грамоту (хотя Павел Николаевич в свое время предписал прокурору арестовать Ленина), при Сталине в 1930 году отправлен в Бутырку (освободили влиятельные друзья), а в 1937-м вместе с охранной грамотой — уже на Лубянку (там грамота исчезла), где терзали его на допросах (их было несколько десятков, из «Дела» изъятых, как выяснилось в дальнейшем). Обращение Анжелики Павловны (второй жены Павла Николаевича, матери Гали Павловны) к Вышинскому (бывшему помощнику Малянтовича) только усугубило положение его первой семьи (арестовали шесть человек — все погибли, в живых остался внук, Кирилл Георгиевич, фронтовик, орденоносец, хотя и его в 1951 году арестовали и отправили на пять лет в лагерь). После всех мучений Павел Николаевич предстал перед Военной коллегией Верховного Суда СССР 21 января 1940 года и был через несколько часов расстрелян. Вот какое тяжкое наследство получила Гали Павловна. Я-то знаю на собственном опыте, как невозможно при всех усилиях отказаться от такого наследства при советской власти. Приходилось смиряться, терпеть.