Гали Павловна болела тяжело, но все-таки сделала все возможное в память мужа. Да и сама, одинокая, умирала в больнице (там еще с живой алчная медсестра стаскивала серьги бриллиантовые, мочки ушей разорвала). Оба они с Игорем Аркадьевичем жили трудно, распродавали вещи (неизменным оставался рояль, Гали Павловна обучала дикторов радио дикции), и постепенно ничего не осталось от когда-то богатого собрания картин, драгоценностей, безделушек, бесценных фотографий и документов (на память подарила мне старинную крошечную, буквально с ноготь, японскую вазочку расписную).
А какая была когда-то красавица Гали Павловна, да еще за некогда богатым первым мужем из купеческой семьи Шелковниковых, да еще наполовину гречанка (мать Анжелика Павловна — божественной красоты), и имя греческое — Гали, а совсем не Галина. Голос у Гали Павловны — чистое серебро. Я и сейчас его слышу явственно. Помогали мы с Алексеем Федоровичем ей в память Игоря Аркадьевича, уж очень одинока была (врожденная избалованность не способствовала дружбе). В конце концов осталась ей верна только дочь некогда знаменитого профессора Постникова, Кира Петровна (на рынок ходила в дорогих мехах — попроще ничего не было), подруга ее детства (советы благоволили к профессорскому таланту хирурга, он благоденствовал и, говорят, стал одним из прообразов булгаковского героя в «Собачьем сердце»).
В последние годы Гали Павловна мечтала уехать во Францию, считая себя потомком последних Людовиков (фантазия может быть — не знаю, но что она потомок графа М. Каподистрия — первого президента свободной Греции, погибшего от рук заговорщиков, — факт). Отсюда ее горделивость, требовательность, изящество манер, французский. Сама страдала и других заставляла страдать. Мучила и любила бедного Игоря Аркадьевича страшно. Но мы жалели ее одиночество — ночевала не раз у нас на диванчике после кончины Игоря Аркадьевича, рыдала по ночам, но днем у нас на кухне варила душистые травы (сохраняла цвет лица по особым рецептам), любила перебирать остатки драгоценных камешков (у нее был свой ювелир, ее обкрадывающий), вспоминая беспечальную юность. Не могла примириться с жизнью скромной. Гали Павловна как-то и нам помогла. Прислала одного из последних своих друзей, врача, биолога Александра Александровича Малиновского (сына известного ленинского бывшего друга, А. А. Богданова-Малиновского), который в трудную минуту помог Алексею Федоровичу особым подбором витаминов (он именно так лечил, а не фармацевтикой). Человек небывалой силы. У нас хранился в кладовке громадный сундук Гали Павловны (она из-за ремонта переезжала). Александр Александрович сам донес эту громадину до машины, в то время как три человека не могли его поднять.
Ох, сложна и темна душа человеческая. На последние деньги водрузила огромный валун на могиле Игоря Аркадьевича, и я была ее единственной спутницей на Ваганьковском кладбище. А теперь сама без спутников не могу обойтись, ежегодно 24 мая отправляясь на панихиду по Алексею Федоровичу.
Вспоминаю, как Игорь Аркадьевич помогал хоронить Валентину Михайловну, все труды на себя взял, да и потерял по своей рассеянности важные документы, что привело к большим осложнениям в дальнейшем. Страстная, мятущаяся, неуемная душа наш бедный Игорь Аркадьевич, русский человек на всегдашнем распутье. Как быть? Что делать? Жизнь загубленная, талант погибший.
…А пока каждый год, весной, Валентина Михайловна начинала разыскивать дачу, где бы можно спокойно провести летние месяцы. Меня же мудро отсылала к маме на Кавказ, да еще и следила, чтобы я не засиживалась в городе, а обязательно поездила, посмотрела красоты любимого Лосевыми Кавказа, о котором столько я наслушалась рассказов. Как они были правы, Валентина Михайловна и Алексей Федорович, отсылая меня путешествовать в те времена, когда я еще особых забот не имела! Читать лекции — разве это забота, это одно удовольствие, даже если ты должен в 6 или 8 часов изложить всю античную литературу для бедных заочников.
Пока же мы с дядюшкой моим ездили по окрестностям Владикавказа, в ингушские места, в Солнечную долину — Армхи (Сталин ингушей всех выселил в 1944 году), где стоят сторожевые средневековые башни, а брошенные дома заросли высокой травой и цепким кустарником, через который не продерешься. Неприятно и даже страшновато рядом с этими мертвыми домами, будто кладбище, где похоронили живых людей. На всю жизнь с болью запомнилось.
А вот в Кобани, где на высоком плато настоящий Мертвый город древних аборигенов (в изучение Кобанской культуры мой дядя профессор Л. П. Семенов внес значительный вклад своими трудами), совсем не страшно, хотя все плато усеяно маленькими каменными домиками, где покоятся кости, черепа и нехитрые глиняные горшки тысячи лет тому назад исчезнувших обитателей.
То мы едем по Военно-Грузинской дороге в Ларс, где живут кунаки наших родителей, а мама снабжает в дорогу корзиной с припасами на всякий случай. То бродим по ближайшим окрестностям, по так называемой Сапицкой будке, заросшей густым лесом. Переваливаем через гору по бездорожью, через чащобы, по следам мчавшихся здесь когда-то потоков грозовых ливней. Устраиваем привал вблизи селения Чми, в пользующейся плохой репутацией Воровской балке. И пока все поедаем вкусные бутерброды, я сочиняю смешную песенку о нашем храбром друге Викторе (мамином воспитаннике), верном спутнике в походах: «Милый Витя на пригорке, до чего же ты хорош, как у стража глаз твой зоркий, а в руках блестящий нож. Охраняешь от бандитов в этой балке воровской. Ах, зачем, зачем убита жизнь моя твоей тоской».
Делаем более далекие путешествия, с ночевками у кунаков или в турбазах, в Трусовскую, адскую теснину, где висит железный ящик на отвесной скале, и, чтобы задобрить злых духов, надо бросить в этот ящик монеты. Мы, конечно, не верим в этих духов. Но в полном одиночестве под мрачно нависшими скалами, смущенно посмеиваясь, бросаем монеты в звонкий ящик. А Терек мчится с другой стороны узкой тропы (мы идем к истокам Терека, хотим дойти, но не дошли) — только ослик по ней пройдет. Говорят, что потом эти деньги пойдут на варку пива к празднику святого Георгия, 28 августа, совпадающему с Успением Богоматери.
Тбилиси и Грузия от меня не уйдут. Я все время туда постепенно приближаюсь. На вокзал меня провожала Валентина Михайловна — билет привезли по протекции академика А. И. Белецкого некий академический чиновник — Николай Николаевич Соболев и Юдифь Каган; купе мягкое, халат красивый, шелковый, настроение бодрое — диссертация защищена успешно, работаю в МОПИ. В письме от 27 июля 1950 года сообщаю о двухдневном путешествии в Казбек (а это уже Грузия) вместе с Миночкой и кузеном Наликом (Леонидом), о подъеме к монастырю, о влюбленном майоре МВД. Но тут же опять вмешивается непременный быт, ссоры с мамой, как только она заводит речь о платьях и ухаживаниях. (Почему не выходишь замуж? Ты цены не знаешь себе, дура!) Да еще настоящая «схватка» (так я и пишу) из-за старшего брата, Хаджи-Мурата, или просто Мурата, чей сын замучил маму и чья жена Лида — предел мещанского счастья. Не могу я выносить всю эту бытовую пустоту. Жизнь в доме у мамы «бьет ключом». То какие-то влюбленные молодые люди (имеется на выданье моя сестричка, но никто ее не привлекает), то куча московских родственников, проездом на юг. Прямо настоящий караван-сарай. Да еще мне шьет новое пальто хороший портной (не портниха!).
Но разве можно забыть «взросленьких» там, на подмосковной скромной даче, где важный петух и утиное семейство. И я пишу им на радость в конце моего повествования: «У Муси хвостик, у Азки носик, у Хана шапочка и стрекочущу кузнецу по Муське ползущу». Это память о том, как лежим с Мусенькой на зеленом одеялке (мы его называем «зеленый попик» — как у Блока), а какой-то муравьишка пытается забраться к Мусеньке, и Алексей Федорович смеется, приговаривая: «стрекочущу кузнецу» — пример на дательный самостоятельный. Был такой в старославянском и встречался в неуклюжих стихах Тредьяковского. Помню начало: «Стрекочущу кузнецу в зленном злаке сушу», а далее не помню точно — «незаметну червецу по земле ползущу». По-русски: «Когда стрекочет кузнечик среди зеленой травы и незаметный червячок ползет по земле…» Написала и вздохнула. Радостно сообщаю «мурзилочкам»: выезжаю 20 августа, ждать еще 23 дня (16 июня 1953 года). Я знаю, что меня ждут в Москве, ждут своего fleur d’amour’кина, как еще меня там именуют (это вместо свадебного fleur d’orange). А тут еще Алексей Федорович дает замечательный совет, и не без ехидства. Когда я думаю под давлением родных отправиться в Кисловодск, Алексей Федорович называет его «общественным писсуаром» и пишет, коверкая нарочито под простонародье: «Аза, Кесловотск — ето для едейной савецкой ентилегенцыи науравни». Валентина Михайловна заметила ниже: «Вот не ожидала такой приписки из кобенеда» (это мы так, шутя, именовали кабинет Алексея Федоровича) — 26 июля 1953 года. Проблему Кисловодска немедленно закрыли после такой едкой характеристики. Зато возникла новая — снова за «хребет Кавказа».