На том же основании мы оправдаем и еще два места, которые, по нашему мнению, заслуживают всяческих похвал и над которыми стоит поразмыслить. Первое — это казнь Хайреддина, героя необычного, которого автор мог бы, думается, еще лучше использовать. Второе — та глава, где король Людовик XI, арестованный по приказу герцога Бургундского, подготовляет, находясь в заключении, вместе с Тристаном Отшельником кару для обманувшего его астролога. Причудливая и яркая мысль осенила писателя — показать нам этого жестокого короля, который даже в темнице находит достаточно места для мщения, требует, чтобы и там ему служили палачи, и наслаждается остатками своей верховной власти, отдавая приказ совершить казнь.

Мы могли бы еще умножить подобные замечания и, кроме того, постарались бы показать, в чем, по нашему мнению, заключаются недостатки этой новой, созданной сэром Вальтером Скоттом драмы, особенно же ее развязки. Но романист смог бы, без сомнения, привести в свое оправдание доводы гораздо более основательные, чем те, с помощью которых мы бы на него напали, и слабое наше оружие вряд ли осилило бы такого грозного противника. Мы ограничимся лишь одним замечанием — острота по поводу прибытия короля Людовика XI в Перонн, которую произносит у него шут герцога Бургундского, на самом деле принадлежит шуту Франциска I и сказана была в 1535 году, когда Карл V был проездом во Франции. Только эта острота и обессмертила беднягу Трибуле, незачем ее у него отнимать. Точно так же, помнится нам, что ловкий прием, благодаря которому астрологу Палеотти удается выскользнуть из когтей Людовика XI, был изобретен еще за тысячу лет до того неким философом, которого намеревался умертвить Дионисий Сиракузский. Этим замечаниям мы придаем не больше значения, чем они заслуживают. Мы только удивлены тем, что на совете в Бургундии король обращается к кавалерам ордена Святого Духа, — орден этот был основан лишь сто лет спустя Генрихом III. Мы думаем также, что орден святого Михаила, коим благородный автор награждает своего храброго лорда Крауфорда, Людовик XI учредил лишь после освобождения своего из плена. Да не посетует на нас сэр Вальтер Скотт за эти мелкие археологические придирки. Одерживая легкий успех педанта над столь прославленным «Антикварием», мы не можем отказать себе в невинной радости, подобной той, которая овладела его Квентином Дорвардом, когда он выбил из седла герцога Орлеанского и померялся силами с Дюнуа, и мы готовы просить у него прощения за нашу победу, как просил Карл V у папы: «Sanctissime pater, indulge victori». [26]

Июнь 1823

О ВОЛЬТЕРЕ

Франсуа-Мари Аруэ, столь прославленный под именем Вольтера, родился 20 февраля 1694 года в Шатене, в семье судейского чиновника. Он воспитывался в иезуитской школе, и если верить слухам, один из его наставников, отец Леже, предсказал ему, что он станет корифеем деизма во Франции.

Выйдя из школы, Аруэ, в ком природная одаренность пробудилась во всей полноте и непосредственности юности, встретил суровое противодействие своим талантам со стороны родного отца и опасную снисходительность со стороны крестного своего, аббата де Шатонеф. С беспричинным, а потому непреодолимым упрямством отец осуждал всякие литературные занятия сына; крестный, напротив, хвалил его первые опыты — он очень любил стихи, особенно те, в которых был привкус нечестия и фривольности. Один хотел засадить поэта за зубрежку, как будущего юриста, другой вовлекал молодого человека в легкомысленную жизнь салонов. Господин Аруэ запретил сыну всякое чтение; Нинон де Ланкло завещала воспитаннику своего друга Шатонефа целую библиотеку. Так, к своему несчастью, гений Вольтера с самого рождения оказался во власти двух противоположных, но равно губительных сил. Одна грубо стремилась погасить священный и неугасимый пламень, другая опрометчиво питала этот пламень за счет всего того, что есть достойного и благородного в душе человека и в обществе. Не эти ли одновременные и противоположные влияния наложили свою печать на первые порывы могучего воображения Вольтера и навсегда извратили его направление? Во всяком случае они в ответе за первые отклонения от прямого пути его таланта, который бился и под уздой и под ударами шпор. Так и случилось, что уже в самом начале литературной карьеры Вольтера ему приписали довольно скверные и весьма дерзкие стишки, за которые он был брошен в Бастилию, — суровое наказание за плохие рифмы! Именно здесь, в часы вынужденного досуга, двадцатидвухлетний Вольтер набросал вчерне свою невыразительную поэму «Лига», названную впоследствии «Генриадой», и завершил превосходную драму «Эдип». Через несколько месяцев он был выпущен из Бастилии и получил пенсию от регента — принца Орлеанского, которого не преминул поблагодарить за высочайшую заботу о своем пропитании, но попросил не обременять себя больше заботой о его жилище.

«Эдип» был с успехом поставлен на сцене в 1718 году. Оракул того времени, Ламот удостоил пьесу нескольких сакраментальных фраз, и с этого началась слава Вольтера. Ныне бессмертие Ламота состоит, пожалуй, только в том, что его имя упоминается в сочинениях Вольтера.

За «Эдипом» последовала трагедия «Артемида». Она провалилась. Вольтер совершил путешествие в Брюссель, чтобы повидаться там с Жаном-Батистом Руссо, которого столь удивительным образом называют «великим Руссо». До личного знакомства писатели уважали друг друга; но, встретившись, они расстались врагами. Говорили, что причиной была взаимная зависть; если это правда, то нельзя сказать, чтобы она их очень украшала.

«Артемида» была переделана в «Марианну», вновь поставлена в 1724 году и, хотя не стала от этого лучше, имела большой успех. Приблизительно в это же время появилась «Лига», или «Генриада», но Франция так и осталась без эпической поэмы. Вольтер вывел в «Генриаде» Морне вместо Сюлли, потому что имел основания жаловаться на потомка великого министра. Такая не слишком философская месть вполне простительна, если принять во внимание, что Вольтера оскорбил самым подлым образом какой-то шевалье де Роган, у самых ворот особняка Сюлли, и поэт, не найдя защиты у судебных властей, не мог отомстить иначе.

Справедливо возмущенный безмолвием закона в отношении подлого обидчика, Вольтер, тогда уже знаменитый писатель, удалился в Англию и принялся изучать софистов. Но он не загубил на них весь свой досуг; в это же время он создал две новые трагедии — «Брут» и «Цезарь», где есть сцены, каких не постыдился бы и Корнель.

Вернувшись во Францию, он написал одну за другой «Эрифилу», которая провалилась, и «Заиру» — задуманный и завершенный в течение восемнадцати дней шедевр, которому недостает лишь местного колорита и не хватает некоторой строгости стиля. «Заира» имела громадный и заслуженный успех. За ней последовала трагедия «Аделаида Дюгесклен» (названная позднее «Герцогом де Фуа»); однако ей было далеко до успеха «Заиры». В ближайшие за этим годы Вольтер был занят менее значительными произведениями: «Храм вкуса», «Письма об Англии» и т. д.

А между тем имя его уже гремело по всей Европе. Укрывшись в Сирее, у маркизы дю Шатле, женщины, которая, по словам самого Вольтера, обладала способностями ко всем наукам, кроме науки жизни, он иссушал свое великолепное воображение алгеброй и геометрией, писал «Альзиру» и «Магомета», остроумную «Историю Карла XII», собирал материалы для «Века Людовика XIV», готовил «Опыт о нравах разных наций» и посылал мадригалы прусскому наследному принцу Фридриху. Сочиненная в Сирее «Меропа» закрепила репутацию Вольтера как драматурга. Теперь он счел возможным выставить свою кандидатуру во Французскую Академию, на место кардинала Флери. Его провалили. Ведь у него не было еще ничего, кроме таланта. Однако вскоре после этого он принялся льстить г-же Помпадур и делал это с такой настойчивой любезностью, что сразу получил и академическое кресло, и звание камергера, и должность историографа Франции.