Антонина Дмитриевна Коптяева

Дар земли

Часть первая

Поезд ушел в морозную темноту, и Ярулла Низамов остался один у черневших на снегу рельсовых путей. Звезды помаргивали в глубине неба, словно всматривались с любопытством, кто тут появился с котомкой за плечами и сундучком в руке. В неказистом поселке, смутно видневшемся по ту сторону железнодорожного полотна, все спали, лишь в здании полустанка тускло желтели окна.

Ярулла потянулся было на огонек, но раздумал: рассвет еще далеко, до дому близко, зачем зря терять время? И он направился в степь, сопровождаемый разноголосым лаем поселковых собак.

Бедно жил здесь народ, когда-то кочевой, потом лишенный земли, издавна разоренный поборами. «Угасающая Башкирия», так называли в старину этот край. А красивый он! Взять тот же Большой Урман, родную деревню татар Низамовых, расположенную на склоне холма над веселой речкой и окруженную могучими березовыми рощами, куда Ярулла бегал с ребятишками за клубникой, дикой вишней и хворостом. Позднее он хаживал с отцом через эти леса на свои и чужие поля и покосы. Десять лет прошло с тех пор.

Тянул навстречу ветер, гнал жгучую поземку, но на душе парня было радостно: домой идет!

Отец написал, что присмотрел ему невесту. Наверно, хорошая она, только у Яруллы есть уже там девушка на примете — красавица башкирка Зарифа Насибуллина. Поэтому и торопился он в Большой Урман, надеясь получить согласие родителей на брак с Зарифой — вера у них одна, обычаи близкие. Денег на свадьбу хватит — трудолюбивый Низамов брался за любую работу, чтобы отложить копейку.

Шагает одинокий путник по степи, озаренной солнцем, встающим за розовато-пепельными столбами дыма над деревенскими избами, как будто выбегающими навстречу из чернолесья. Дальше, точно волны на море, дыбятся горы — там богатый озерами таежный Урал.

Много озер раскидано и по степи. Приманчиво блестят их зеркала в зеленой оправе тростников, а в лунные ночи словно выпирают они из берегов, светясь серебром среди равнинного раздолья. Плещется в них рыба, стонут непуганые стаи птиц. Шел Ярулла и вспоминал, как ходил батраком по этой земле, как от лютой нищеты уехал в Казань, где служил истопником вместе с дядей Хафизом. Только через семь лет наведался он домой, но с тех пор стал приезжать каждый год. Что же потянуло его в родные края? Есть недалеко от Большого Урмана озеро Терень-Куль. На всю округу славится оно плавучими пышнотравными островами, которые, точно плоты, свободно двигаются по воде. Когда Ярулла впервые приехал в гости к родным, отправились они с отцом на озерные покосы. На утлой лодчонке добирались до своего острова, косили высокую траву, сметывали копны. Случалось, сильный ветер, налетавший то со степи, то с отрогов Урала, перегонял острова с места на место, перепутывая покосы; тогда между жителями возникали споры и потасовки, а озеро будто смеялось над ними, лениво плеща волной и шурша тростниками.

Во время такой схватки увидел снова Ярулла быстроглазую соседку Зарифу. Девушка-подросток гнала лодку сильными ударами весел, звонко переговариваясь с матерью, платок слетел с ее головы, черные косы метались по плечам. Так вот какой стала она, самая озорная в многодетной семье Насибуллиных! И уже была просватана за пожилого односельчанина Магасумова. Знал об этом Ярулла, но когда она появилась, то все вокруг показалось ему прекрасным.

Захватив для вида удочку, подплыл он к покосу Насибуллиных, чтобы еще раз взглянуть на Зарифу. Сквозь зеленую завесу стеблей, качавшихся над серебристым блеском воды, морщившейся от порывов ветра, вдруг мелькнуло, словно крыло лебедя, девичье плечо, обтянутое белым холстом домотканой рубашки, лицо, рдевшее горячим румянцем, ярко-черные блестящие глаза. Девушка работала и посмеивалась, сразу заметив с детства милого ей парня. С тех пор Ярулла и стал приезжать домой каждое лето. В прошлом году, улучив минуту, перебросился несколькими словами с Зарифой. Обожгла она его взглядом, но сказала с непривычной печалью:

— С матерью поговори. Может, Магасумов отступного возьмет. Когда я о нем, старом шайтане, думаю, до того тошно на душе — жизни не рада. А тебя буду ждать…

Днем жарко натопили баню. Мать настряпала оладий из пшеничной муки, отец купил и привез на санках бурдюк кумыса. Пришла старшая жена София-апа с детьми — сводными братьями и сестрами Яруллы. Много народу собралось в избе Низамовых. Были тут и башкиры и татары. На низеньких нарах расположились старики да Ярулла. Остальные, кто в рваненьком полушубке, кто в стеганом бешмете, толпились у дверей или сидели, поджав ноги калачиком, на полу и жадно слушали, как дорогой гость, румяный после бани, в новой рубашке, с туго застегнутым воротником, рассказывал о жизни в городе.

— Трудная работа у котлов, — важничал он, поблескивая большими карими глазами. — Огонь гудит в топке, будто красные петухи прыгают по раскаленному углю. На цементном полу шлак дымится. Я в спецовке, рукавицах, сапогах. Нельзя иначе в кочегарке. Зато и уваженье: премию дали, комнату получил по ордеру от горсовета — значит, напостоянно, как изба в деревне.

Земляки слушали, вздыхали. Конечно, теперь не старые времена, когда русские помещики отняли у башкир все земли и пастбища и народ целыми семьями вымирал в голодные зимы. Теперь получили землю обратно, но не сразу подступишься к ней с голыми руками. Кулак набирает силу, а бедноте трудно. Вот в городе и бедный человек может устроиться на хорошую работу!

— Нет, город — это чума. Город — погибель! — ревниво угадав мысли присутствующих, сказал родственник Низамовых Ахмет Гайфуллин.

Снежок седины точно таял на его огненно-рыжей голове, но виски, брови и узкая бородка совсем побелели, резко подчеркивая смуглость изможденного лица. Никак не мог он смириться со смертью единственного сына Фариха, ушедшего на заработки в Челябинск и умершего там от скоротечной чахотки.

— Зачем нам город? Попадешь туда — петля! Омут черный, — продолжал Ахмет Гайфуллин со страстным волнением. — Я бы на месте Бибикей Насибуллиной не отпускал Зарифу на курсы в Челябинск. Девка и без того крученая. Нет в ней степенности, стыдно смотреть, как она с парнями хороводится. Раньше таких плетями хлестали при всем народе. Какая из нее трактористка — баловство одно.

Яруллу словно кипятком обдало.

«Уехала… Значит, не нужен я ей, а обещала: „Буду ждать“. На воле жить захотела, с парнями гуляет — ведь на курсах трактористов только мужчины. Ахмет-абзы — человек почтенный, серьезный, зря не осудит».

— Когда Фарих лежал в больнице, ездил я в город… Улицы будто каменные трубы, ветер холодный по ним так и садит. От дыма сине. Народ бежит куда-то. Все чужие, все злые. Никто с тобой разговаривать не хочет. Никакого толку нигде не добьешься, — говорил Гайфуллин, и голос его, полный тоски и горя, резал слух. — Два дня не мог найти больницу и, когда нашел, до утра томился, прежде чем в палату пустили. А сын не дождался — умер, пока я в сенях сидел…

Сотни раз рассказывал Гайфуллин о смерти сына, и слова его вызывали общее сочувствие. Вот и сейчас от них повеяло холодом в маленькой, жарко натопленной избе, и оттого милее показался всем родной Урман, затерянный в лесостепях Зауралья. Только Ярулла остался при своем мнении.

— Нельзя же сравнивать новую жизнь с тем, что было раньше! — сказал он. — Такое строительство идет везде! Днепрострой появился. Тракторный завод. У нас, за Уралом, нашли железную руду, и вот «Магнитка» зашумела. Здесь, в деревне, все изменилось. Колхозы, понимаешь… (Про себя он отметил с горечью: «Даже Зарифа на курсы уехала».) А в городе вовсе по-другому жить стали. Я, деревенский житель, сначала там чудаком казался. А теперь ударник. Три раза премию получал. Выхожу, понимаешь, в клубе на сцену, музыка играет. Хочешь посмотреть кино — пожалуйста! А театры какие! Магазинов полно. Баня — в любое время. Хоть целый день мойся. От электричества светлым-светло. Вода горячая, холодная из кранов — сколько угодно.