Родился в 1905 году в хуторе Кружилином, станицы Вешенской, бывшей Донской области. Отец — русский, мать — украинка.

До 1918 года я учился в гимназии, но начавшаяся в ту пору гражданская война прервала мое учение, и с 1918 года я стал работать. За пять лет переменил много профессий. С 1923 года начал печататься. С того времени литературная деятельность стала моей основной профессией в жизни.

М. Шолохов.

2 июня 1956 года.

— Насколько я припоминаю, вы, товарищ Тютиков, раньше были членом партии? — обратился секретарь укома РКСМ к сидевшему напротив человеку в широком модном пальто, с заплывшими жиром самодовольными глазками.

Тот беспокойно заерзал на потертом ситцевом кресле и неуверенно забормотал:

— Да-а… видите ли, я… э-э-э… занялся торговлишкой, ну, меня… одним словом, по собственному желанию выбыл из партии.

— Так вот что я хотел вам сказать: на одной подводе с вами до станции поедет секретарь волостной ячейки Покусаев. Он командируется на сельскохозяйственную выставку. Я лично очень мало знаю его и хочу просить вас как бывшего партийца вот о чем. Ехать вы будете вдвоем, так вы прикиньтесь этаким «нэпом» (наружность у вас самая подходящая) и тоненько попробуйте к нему подъехать. Узнайте его взгляды на комсомол, его коммунистические убеждения. Постарайтесь вызвать его на искренность, а со станции сообщите мне.

— Своего рода маленький политический экзамен, — самодовольно качнув жирным затылком, сказал Тютиков и улыбнулся.

— Пишите, благополучно ли доехали! — провожая Тютикова, крикнул с крыльца секретарь.

Вечер. Дорога. Грязь…

Покусаев, свесив длинные ноги, дремал под мерный скрип телеги, и на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени.

Тютиков долго рассматривал соседа, потом из чемоданчика достал хлеб, колбасу, огурцы и звучно зачавкал. Покусаев очнулся. Сел боком и, задумчиво глядя на облезлый зад лошаденки, с тоскою вспомнил, что забыл на дорогу поесть.

— На выставку? — глотая, промычал Тютиков.

— Да.

— Хм-м, глупости. Людям жрать нечего, а они — выставку.

— Выставка принесет крестьянству большую пользу, — нехотя отозвался Покусаев.

— Дурацкие рассуждения.

Покусаев дрыгнул ногой и промолчал.

— Строят ненужное, лишнее. Вот хотя бы эти комсомолы. Ведь хулиганье! Давно бы прикрыть их надо.

— Не трепись. За подобные речи получишь по очкам.

— Не я у власти, а то показал бы кузькину мать. Комсомолистам-мерзавцам прописал бы рецепты! Этакие негодяи, безбожники!

Вдали замелькали огни станции, а Тютиков, давясь колбасой, продолжал ругаться и громить безбожников-комсомольцев.

— Выдумали воздушный флот строить! Драть бы негодников!.. — уже хрипло дребезжал Тютиков, искоса через пенсне поглядывая на Покусаева. — И всех главарей…

Но ему не суждено было докончить свою мысль.

Покусаев привстал и молча неуклюже навалился тощим животом на самодовольный затылок соседа.

Свернувшись дугою, два человеческих тела грузно шлепнулись в грязь. Подвода остановилась. Не на шутку перепуганный Тютиков попытался встать, но разъяренный секретарь, сопя, раскорячился на длинных ногах и повалил Тютикова на спину.

Из-под бесформенной кучи неслись пыхтенье и стоны.

— Уко-о-о-м… секретарь просил… в шутку… — хрипел придушенный голос, а в ответ ему — злое рычание и такие звуки, как будто били по мешку с овсом… · · · · · ·

«Парень, несомненно, благонадежный, — писал на станции Тютиков, — но… — он окинул взглядом грязное пальто, потрогал ушибленное колено и что-то беззвучно шепнул вспухшими губами, — но…»

Тютиков с тоской посмотрел на выбитое стеклышко пенсне, почесал карандашом синюю переносицу и, безнадежно махнув рукою, закончил:

«… несмотря на все это, я доехал благополучно».

1923

Раньше их было две. Одна — большая, костяная, с аристократически-брюзглым лицом и едва уловимым запахом одеколона. Другая — маленькая, деревянная, обшитая красным сукном.

Последняя — металлическая, синяя — была принесена только на днях. После утренней уборки дворник свернул цыгарку и вместе с махоркой вытащил из кармана и ее. Небрежно покрутил в заскорузлых, обкуренных пальцах и швырнул на подоконник.

— Пришей к исподникам, Анна, а то моя потерялась.

Синяя пуговица бойко стукнула металлическими ножками.

— Здравствуйте, товарищи!..

Красная уныло улыбнулась, а костяная презрительно шевельнула полинявшей физиономией.

Лежа на сыром подоконнике дворницкой, понемногу разговорились.

— Не понимаю, господа, как я еще живу!.. — барски шепелявя, начала костяная.

— Запах портянок, пота, какой-то специфический «мужицкий дух», это же кошмар!.. Два месяца назад я жила, третьей сверху, на великолепнейшем пальто. Владелец раньше был крупным фабрикантом, а теперь устроился в каком-то тресте. Деньги у него были бешеные. Часто, доставая белые шелестящие бумаги из портфеля, он шептал: «Попадусь в ГПУ… Эх, попадусь!..» И пальцы у него дрожали. Вечером на лихаче мы поехали к артистке (на нее он тратил большие средства). Долго катались по улицам. Около казино слезли. «Пойдем!..» — шипела она и, ухватившись за меня, тащила его к двери. «Ты меня на преступления толкаешь!» — крикнул он и рванулся. Я осталась у нее в руках Она плюнула ему вслед и швырнула меня на мостовую. После долгих скитаний я очутилась здесь. Но, как ни говорите, а перспектива украшать вонючие мужицкие штаны меня не прельщает, и я серьезно помышляю о самоубийстве… — Костяная выдавила из себя гнойную слезу и умолкла.

— Да, любовь великое дело!.. Когда-то и я алела на буденовке краскома. Была под Врангелем, Махно. Мимо свистали пули. На Перекопе казачья шашка едва не разрубила меня надвое. Все это минуло как славный сон. Настало затишье… Мой краском потел под буденовкой, изучая математику и прочие мудрые вещи. Но как-то познакомился с барышней-машинисткой, и все пошло прахом!.. Нитки, державшие меня, ослабли, и часто пожелтевший краском, глядя, как я болтаюсь и вот-вот упаду, сокрушенно вздыхал.

— Буржуазная идеология!.. — саркастически улыбнулась металлическая. — Если я и попала сюда, то случилось это гораздо проще. Я была на брюках комсомольца-рабфаковца.

Костяная презрительно скосоротилась, красная смущенно порозовела.

— Мой владелец, — продолжала металлическая, — был вихрастый, с упрямым лбом и веселыми глазами. Учился он упорно. Между занятиями таскал на вокзале кули и распевал «Молодую гвардию». Урезывая себя в необходимом, купил новые брюки и меня с ними. Не скажу, что я принадлежала ему безраздельно. Наоборот, мною пользовались еще человек пять таких же славных крестьянских парней. Надевали штаны они по очереди, и от них, молодых и сильных, пахло не одеколоном, а молодостью и здоровьем. Вихрастый много читал. Частенько в райкоме говорил речи. Когда не находил подходящего выражения, любил поддергивать штаны. Хотя часто их приходилось поддергивать и оттого, что у него ничего не было в желудке. Я насквозь пропиталась запахом коммунизма и, поверьте, чувствовала себя хорошо и уютно. Однажды пришли ребята хмурые, печальные. Надо было купить «Исторический материализм», подписаться на «Юношескую правду», а денег не было. Часа два молчали и думали. Потом вихрастый любовно подержался за меня пальцами и решительно проговорил: «Или рабфак кончать, или в новых штанах ходить! Валяй, братва, на Сухаревку!..» Штаны стащили с него всей оравой, под дружный хохот и крики. В суматохе меня и оборвали… Через полчаса, лежа на полу, ребята вслух читали «Исторический материализм», а я под койкой думала: «Если из этого вихрастого парня со временем выйдет стойкий боец-коммунист, то этому, отчасти, причиной буду и я…»