— Ну да? В ГИМЗ?

— Нет, в Женский медицинский.

— Врешь!

— Честное слово, в Женский. До сих пор почему-то переименовать не собрались.

— Стало быть, врач?

— А быть может, и не врач, — запел Карташихин. — В самом деле и не врач. Безусловно и не врач.

Трубачевский посмотрел на него.

— Ага, понимаю, — с расстановкой сказал он, — стало быть…

Но Карташихин не дал окончить:

— Матвей Ионыч, вы ему брюхо, брюхо…

— Брюхо нельзя, грудь.

И старинное лекарство отлично помогло.

Температура упала на следующий день. Трубачевский встал желтый, с провалившимися глазами и сейчас же побежал звонить Бауэру по телефону.

Подошла Машенька, он сразу узнал голос и вдруг так растерялся, что не назвал ни ее, ни себя.

— Сергей Иванович вчера уехал, — ответила Машенька и прибавила: — в Москву. А кто спрашивает?

Без сомнения, она отлично знала, кто спрашивает, и нужно было сейчас же назвать себя и поговорить о чем-нибудь, ну хоть о том, что вот был болен и только что встал с постели, но Трубачевский ничего не сказал; он тихо повесил трубку и вернулся к себе…

Назавтра в десятом часу утра он отправился к Бауэрам. Анна Филипповна открыла дверь, и он, как всегда, подумал, что она удивительно похожа на кота в сапогах.

Потом он вошел в архив, и тут начались неожиданности.

Дмитрий Бауэр сидел спиной к нему с книгой в руках. Он был без пиджака, в туфлях на босу ногу — видимо, только что поднялся с постели; мохнатое полотенце висело через плечо, подтяжки болтались.

Он сидел на столе, за которым обычно работал Трубачевский, а рядом с ним в кресле спал, вытянув ноги и закинув голову, незнакомый длинный человек в чалме и халате.

Шторы в комнате были приспущены, но дверь на балкон открыта, и узкая полоса солнечного света падала прямо на толстогубое спящее лицо.

Круглый стол перед диваном, на котором лежали обычно оттиски и книги, был накрыт, скатерть полусдернута и залита вином. Видно было, что пили всю ночь: пустые бутылки валялись даже на бюро, в котором (Трубачевский это наверное знал) хранились пушкинские бумаги. Он сделал шаг и приостановился, не зная, что сказать. Дмитрий все читал.

— Здравствуйте! — растерянно сказал Трубачевский.

Дмитрий заложил пальцем страницу и соскочил со стола.

— Ах, это вы, — сказал он приветливо. — Что это, у вас свой ключ?

— Свой, мне Сергей Иванович дал. — Трубачевский нерешительно протянул руку, Дмитрий поспешно и дружески поздоровался с ним.

— Как вы похудели! — сказал он добродушно. — Больны были? Ведь вы, кажется, целую неделю не приходили?

Трубачевский хотел сказать, что не неделю, а только четыре дня, и не успел.

— А мы тут пока вашу территорию захватили. Дамы потребовали. Почему — неизвестно, — продолжал Дмитрий и смущенно посмотрел на человека, спящего в кресле. — Это — Тогаре, — объяснил он, заметив, что Трубачевский с удивлением уставился на полотенце, чалмой закрученное вокруг головы спящего. — Знаете, знаменитый укротитель? Он был Тогаре, а мы — львы.

И он тронул Тогаре за плечо. Но тот и не пошевелился.

— Черт знает, ерунда какая! — сказал Дмитрий, засмеялся и, вдруг бросив его, обратился к Трубачевскому с таким дружеским, веселым видом, что Трубачевский тоже сейчас же улыбнулся в ответ, все смущение его мигом исчезло. — Знаете что, а ведь Машка права, — сказал он, — это действительно глупо, что вы ходите к нам каждый день, а мы все еще не знакомы. Я даже не знаю, кто вы — студент или кто?

Он спросил это совершенно как старый Бауэр и стал очень похож на него, даже глаза засмеялись с добродушной иронией.

— Я на втором курсе, — отвечал Трубачевский, стараясь говорить с такой же непринужденностью и свободой, как Дмитрий, и краснея, потому что это нисколько ему не удавалось.

— Ах, уже на втором. В университете?

— Да.

Тогаре зарычал во сне, потом открыл один глаз и, подтянув упавший стул, положил на него длинные ноги. Дмитрий засмеялся.

— Се лев, а не собака, — сказал он. — Не подумайте, что и в самом деле укротитель. Киноактер, и хороший.

— И не актер, а помреж, — пробормотал спящий.

— Ах да, помреж! Ну, вставай, помреж, и помоги мне убрать комнату. Я бы няньку попросил, — улыбаясь, объяснил он Трубачевскому, — да боюсь, влетит.

Он стал прибирать комнату, и так быстро, умело! Мигом стулья были вынесены в кабинет, бутылки собраны в кучу, тарелки составлены горкой; окурки и объедки он салфеткой смел со стола на газетную бумагу, а скатерть сиял, стряхнул на балконе и, аккуратно сложив, перебросил через плечо.

— Опять заснул, — сказал он, остановившись перед своим приятелем, который все еще сидел в кресле, закрыв глаза и сонно оттопырив губы. — Вот прохвост! И ведь не так много выпил, как… как я, например, — обратился он к Трубачевскому. — Вы не смотрите, что такая лошадь и нахальный вид. Он способный. Он далее статью написал — о звуковом кино. Я читал, интересно.

— Я не написал, а я его изобрел, — пробормотал спящий.

— Ну, уж это ты врешь! Изобрели где-то в Америке, а у нас пока только один аппарат построили, и то, говорят, неудачно. Ну, вставай же наконец!

И он с силой тряхнул его за плечи.

Спящий встал, скинул чалму — и оказался рыжим.

— Блажим, кинорежиссер, — великолепным басом сказал он и, запахнув халат, снисходительно протянул Трубачевскому руку.

Дмитрий подмигнул Трубачевскому и опять засмеялся.

— На, возьми-ка вот это, кинорежиссер. — И он сунул ему в одну руку газету с объедками, в другую несколько бутылок. — И пошел вон, потому что мы здесь мешаем.

— Нет, что вы, пожалуйста, — сказал Трубачевский. — Ведь вы у себя дома.

— Ну, не очень-то у себя.

Дмитрий посмотрел вслед приятелю, который с надменно-флегматическим видом поджидал его в дверях кабинета, и подошел к Трубачевскому поближе.

— Послушайте, — пробормотал он и приостановился; розовый оттенок появился на его лице — так краснеют бледные люди. — Послушайте, вы не скажете отцу? — спросил он и взял Трубачевского за руку повыше кисти.

— О чем?

— Да вот, что мы тут… Мне-то все равно, — поспешил он добавить, — а ему будет неприятно. Не скажете?

— Нет.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Ну, смотрите же, я вам верю.

Он посмотрел Трубачевскому прямо в глаза и вышел.

Когда он ушел, Трубачевский еще некоторое время думал о нем. Как это всегда бывало у него после встречи с кем-нибудь, он в уме продолжал разговор, перебирал впечатления. Вот он, оказывается, какой! Приветливый, веселый. Он вспомнил, как Дмитрий вдруг сказал, что это ужасно глупо, что он ходит к ним каждый день, а они до сих пор не знакомы. И верно, глупо! А вот теперь они сблизятся, станут друзьями. И он представил себе, как они идут по университетскому коридору, Дмитрий рядом с ним, такой простой, с вьющимися волосами, красивый, и говорят об этой женщине в сквере, подле мечети. И Дмитрий рассказывает ему все, до последнего слова, а вокруг спрашивают, как будто небрежно: «С кем это Трубачевский?» И кто-нибудь отвечает: «Это сын академика Бауэра, Дмитрий…»

Потом он познакомит его с Карташихиным, и они тоже станут друзьями. Хотя… И он призадумался, представив себе, как Дмитрий что-то говорит Карташихину, а тот слушает, поглядывая исподлобья и вставляя свои замечания с угрюмым и насмешливым видом.

«Нет, Ваньке он не понравится», — решил он и посмотрел на часы.

Шел уже двенадцатый час, давно пора было приниматься за работу. Он сейчас же сел за стол — и вдруг вспомнил, как Дмитрий смутился и покраснел, когда просил не говорить старику об этой ночной попойке. Конечно, черт побери, он ничего не скажет! Подумаешь, беда — выпил с приятелем! А впрочем, должно быть, не в первый раз, если так уж отца боится.

Стараясь больше не думать обо всем этом, Трубачевский разыскал автограф, который пытался прочесть еще до болезни, и, упершись кулаками в виски, стал с напряженным вниманием разбирать небрежно набросанные, выцветшие строки.