Но никаких вестей о нем не было. На рассвете, когда буря стихла, пан Заглоба снова отправился в город. Весь этот день прошел в еще большей тревоге и смуте. Бася до позднего вечера подбегала то к окну, то к воротам и глядела на дорогу, не едет ли пан Заглоба. Слуги по распоряжению стольника поспешно укладывали корзины. Кшися приглядывала за ними, стараясь держаться от всех в сторонке. Тетушка при ней ни единым словом не вспомнила про брата, но молчание ее красноречиво говорило о том, что его любовь к девушке, их сговор и, наконец, ее отказ — все из тайного стало явным. А поэтому трудно было бы Кшисе надеяться, что здесь, в этом доме, любящие Михала люди не обижены и не сердятся на нее. Бедная девушка понимала, что так быть должно, отстранились теперь от нее такие преданные ей раньше сердца, и страдала втихомолку.

К вечеру слуги увязали узлы и корзины, на худой конец можно было и ехать. Но пан Маковецкий все еще ждал вестей от Заглобы. Подали ужин, к которому никто не притронулся, и потянулся вечер скучный, унылый, вокруг было так тихо, так глухо, словно бы все только и делали, что прислушивались к нашептыванию часов.

— Пойдемте в гостиную, — сказал наконец стольник. — В стенах этих оставаться тошно.

Перешли в гостиную, уселись, но не успели и словом перемолвиться, как под окнами залаяли собаки.

— Едет кто-то! — воскликнула Бася.

— Собаки визжат, будто своих узнали! — заметила пани Маковецкая.

— Тсс! — сказал стольник. — Тарахтят колеса.

— Тише! — подхватила Бася. — Это пан Заглоба.

Бася и стольник вскочили из-за стола и выбежали из гостиной; у пани Маковецкой отчаянно заколотилось сердце, но, не подав и виду, она осталась с Кшисей, чтобы бедная девушка не догадалась, каких от Заглобы ждут вестей.

Тем временем колеса затарахтели уже под окнами, и снова все стихло.

В сенях вдруг послышались голоса, а еще через мгновенье в комнату как ураган ворвалась Бася с таким лицом, словно встретила привидение.

— Бася, что с тобой? Кто там? — спросила пани Маковецкая с испугом.

Но не успела Бася перевести дух, как двери отворились, в комнату вошел стольник, следом Володыёвский, а за ним Кетлинг.

 ГЛАВА XX

Кетлинг был так смущен, что едва догадался поклониться дамам, после чего остался стоять неподвижно, прижав шляпу к груди и закрыв глаза, более похожий на тень, чем на живого человека; Володыёвский, обняв бросившуюся ему навстречу сестру, приблизился к Кшисе.

Лицо девушки было белее мела, и легкий пушок над губой казался темнее обычного; грудь ее высоко вздымалась от волнения, пан Володыёвский мягким жестом взял ее руку в свою и поднес к губам; потом постоял молча, шевеля усами, и наконец, собравшись с мыслями, грустно и неспешно заговорил:

— Любезная панна, нет, скажу не таясь — любимая моя Кшися! Выслушай меня без страха, я ведь не скиф, не татарин, не изверг какой, а друг твой и, сам не умея быть счастливым, тебе счастья желаю. Теперь ни для кого нет тайны, что вы с Кетлингом любите друг друга. Панна Бася в справедливой досаде сказала мне это в глаза, и не скрываю, я в гневе великом вылетел из этого дома, лишь о мщении помышляя. Кто все потерял, тот готов к мести, а я, видит бог, любил тебя всей душой, и не только как кавалер девицу… Если бы я был отцом семейства и господь бог дал бы мне сына или дочку, а потом взял, то и тогда, наверное, я горевал бы не больше, чем сейчас горюю.

Тут голос у пана Михала вдруг дрогнул, но он не дал волю чувствам и, пошевелив усами, продолжил:

— Но слезами горю не поможешь! То, что Кетлинг тебя полюбил, не диво! Да и как тебя не любить?! И что ты его полюбила, тоже неудивительно, куда мне до Кетлинга! На поле брани я ему не уступлю, он сам это подтвердить может, а тут нас равнять нечего. Господь бог одного всем наградил в избытке, а у другого отнял немало, но все же разум ему оставил. Вот и я, как только меня ветром в поле обдуло, поостыв малость, внял голосу совести и подумал: за что же ты их покарать собрался? Зачем кровь друга пролить хочешь? Полюбили — значит, на то воля божья. Старые люди говорят — против любви и гетманское слово не указ. Ежели бы Кетлинг знал, что ты мне слово дала, может, я бы и крикнул ему: «Защищайся!», но он ни о чем не ведал. Нет за ним вины. И за тобой нет. Он порешил уехать, ты от мирской суеты удалиться. Видно, уж такова судьба. Но ничего, перетерплю. Божий перст указует, что мне суждено быть сиротою.

Пан Михал внезапно умолк, с трудом переводя дух, как пловец, едва вынырнувший из глубины вод, и снова взял Кшисю за руку.

— Любить, всего для себя желая, — не искусство. У троих сердца кровью исходят, — думал я, — пусть одно перестрадает, двоим радость уделом оставив. Дай тебе боже счастья с Кетлингом… Аминь! Дай тебе боже счастья с Кетлингом!.. Ноет у меня душа, но поболит и пройдет. Дай тебе бог, а это пройдет!.. Ничего, перетерплю! — И хоть держался он храбро, но при этих словах стиснул зубы и застонал от боли, а в другом конце гостиной послышался жалобный плач Баси.

— Ну, Кетлинг, будь счастлив, друже! — крикнул Володыёвский.

Кетлинг подошел ближе, пал ниц перед Кшисей и молча с величайшей почтительностью и нежностью обнял ее колени.

А Володыёвский заговорил прерывисто:

— Обними его и ты! Натерпелся бедняга… Благослови вас бог! Не пойдешь ты в монастырь… А я тем утешусь, что не проклянете вы меня, а добром помянете… Бог сейчас со мною, я знаю, хоть и тяжело мне…

Бася, не в силах вынести его слов, выбежала из гостиной. Заметив это, пан Володыёвский сказал стольнику и сестре:

— Ступайте и вы, а их одних оставьте… Я тоже пойду, хочу наедине со спасителем нашим побеседовать.

И вышел.

В прихожей ему на глаза попалась Бася, она стояла у лестницы, в том же месте, что в прошлый раз, когда в сердцах выдала тайну влюбленных. Только теперь она стояла, отвернувшись лицом к стене, и плечи ее вздрагивали от рыданий.

Увидев это, пан Михал еще больше закручинился над своей судьбой: до сей поры он сдерживался, но тут словно рухнули преграды и из глаз его полились слезы.

— О чем плачешь, голубушка? — спросил он жалобно.

Бася подняла головку и, поднося к глазам то один, то другой кулачок, сотрясаясь от рыданий и глотая открытым ртом воздух, заплакала в голос:

— Боже, как мне жаль!.. Боже, так жаль!.. Пан Михал такой добрый, такой честный!.. Боже мой, боже!

А он тем временем взял ее ручки в свои и стал целовать их с большой пылкостью и воодушевлением.

— Бог тебя вознаградит! Бог тебя вознаградит за твою доброту! — сказал он. — Тихо, не плачь!

Но Бася рыдала еще пуще. Каждая жилка ее трепетала, она все чаще ловила губами воздух и наконец, затопав ножками от возмущения, закричала на весь дом:

— Глупая Кшися! Да я бы… и на десять Кетлингов пана Михала не променяла! Я пана Михала люблю больше всех… больше, чем тетю, больше… чем дядюшку, больше… Кшиси.

— Бася! Бога ради! — воскликнул маленький рыцарь.

И, пытаясь хоть как-то успокоить девушку, Михал схватил ее в объятья. Бася прижалась к его груди, так что он слышал, как часто, будто у птички, бьется ее сердце; пан Михал обнял Басю еще крепче, и они замерли.

Наступило молчание.

— Бася! Пойдешь ли за меня? — спросил маленький рыцарь.

— Да! Да! Да!

Услышав такой ответ, пан Михал с жаром поцеловал ее в румяные губы, и они снова замерли.

Тем временем затарахтела бричка, пан Заглоба вбежал в сени, а оттуда в покои, где сидели стольник с супругой.

— Нету Михала! Как в воду канул! — выпалил он единым духом. — Я всю Варшаву обшарил! Пан Кшицкий говорит, что его с Кетлингом видели! Не иначе как схватились они!

— Михал здесь, — отвечала пани Маковецкая, — привез Кетлинга и отдал ему Кшисю.

Соляной столб, в который обратилась Лотова жена, должно быть, более походил на живого человека, чем пан Заглоба в ту минуту. На какое-то время он умолк, потом протер глаза и произнес: