Разумеется, наш ученый судья расценивает женщин иначе, чем их расценивали во всех современных ему галльских сказках и фарсах. Тон у него иной, чем у автора «Пятнадцати радостей брачной жизни»[504]. Он хочет быть справедливым. И в этом его ошибка. Проявлять по отношению к женщине высшую справедливость — значит наносить ей высшее оскорбление. Какие бы похвалы ни расточал ему Рабле, Тирако все же не хватало душевной мягкости и благожелательности. Он утверждал, что хороших женщин так мало, что для них не стоит создавать особые законы. Он заставлял их расплачиваться за грехи дурных. Наконец, не будучи женоненавистником, он не был и другом женщин, ибо не чувствовал женской прелести. Книга его вызвала толки. Председатель сентского суда Эмери Бушар, близкий друг францисканцев-эллинистов из Фонтенейского монастыря и друг самого Тирако, задался целью опровергнуть основные положения его трактата «De legibus connubialibus» в особой книге, написанной на латыни, но из желания щегольнуть своей ученостью, озаглавленной им по-гречески —

(«о природе женщин») и представляющей собой апологию прекрасного пола, с которым так сурово обошелся фонтенейский судья.

Рабле был другом Эмери Бушара; по-видимому, он был еще ближе с Андре Тирако. И хотя этот спор законоведов не имел отношения к богословию, Тирако обратился за разъяснениями к юному францисканцу.

Во всем этом деле для Тирако был один неясный пункт. Эмери Бушар указывал в своей книге, что женщины избрали его своим адвокатом, прося защитить их от автора «De legibus connubialibus». Фонтенейскому судье было невдомек, как это женщины додумались взять себе адвоката в процессе из-за книги, которую они не читали, потому что она написана на латыни. «Как они узнали, что книга написана против них?» — допытывался озадаченный судья. Брат Франсуа разгадал ему эту мудреную загадку, и Тирако был удовлетворен.

«С Эмери, этого женолюба (в подлиннике — mulierarius), — высказал предположение юный монах, — вполне могло статься, что, сидя где-нибудь за столом или у камелька, он перевел им по-своему те места, где о прекрасном поле говорится без особого уважения. Он хотел вас очернить, дабы самому возвыситься в их глазах».

Как видим, юный брат Франсуа уже тогда знал и наблюдал людей. Но, будучи слишком большим эрудитом для того, чтобы пренебрегать советами древних, он тут же сослался на авторитет Лукиана[505], который в своем

 предупреждает оратора, что тот непременно должен нравиться женщинам, если желает преуспевать в жизни.

Итак, Франсуа Рабле в самом юном возрасте принял участие в ученом споре о выгодах и неудобствах брачной жизни, в которых позднее придется разбираться его двойнику — Панургу.

В 1520 году Пьер Лами отправился в Сент к председателю суда Эмери Бушару, защитнику женщин. Оттуда он написал по-латыни письмо противнику женщин, судье Тирако; это дошедшее до нас письмо показывает, что спор не отразился на дружбе оппонентов. В нем Лами отзывается о Рабле как о юноше весьма образованном, хотя только еще начинающем писать на греческом языке.

«Меня раздирают противоречивые чувства, — признается Пьер Лами, — с одной стороны, если ради Эмери я вынужден буду здесь задержаться, то меня загрызет тоска по Вас и по нашему дорогому Рабле, самому просвещенному из братьев-францисканцев; с другой стороны, вернуться к Вам, что я, к великой своей радости, сделать не замедлю, это значит лишиться удовольствия быть с Эмери. Однако я нахожу огромное утешение в том, что, наслаждаясь обществом одного из Вас, я наслаждаюсь обществом и другого, — так похожи Вы друг на друга характером и ученостью, — и что присутствие Рабле, столь ревностного в исполнении обязанностей дружбы, мы тоже будем постоянно ощущать благодаря его письмам, как латинским, которые он пишет свободно, так и греческим, которые он начал писать совсем недавно… Не стану долго распространяться на эту тему, так как скоро мы возобновим на досуге наши сборища в лавровой роще и наши прогулки в садике».

Нас не должно удивлять, что Рабле, в 1520 году только еще упражнявшийся в писании на греческом языке писем друзьям, четыре года спустя уже смог сочинить в подражание Мелеагру[506] греческие стихи. Он почтил «De legibus connubialibus» эпиграммой[507], которую Тирако, по обычаю того времени, воспроизвел в издании 1524 года на титульном листе своей книги. Вот ее буквальный перевод:

«Увидев эту книгу в Элизиуме, мужчины и женщины хором воскликнут: „Если бы те законы, при помощи которых наш знаменитый Андре научил галлов хранить супружескую верность и уважать святость семейного очага, установил Платон, — был ли бы тогда на земле кто-нибудь выше Платона?“»

Между тем труд, который так расхвалил Рабле, — это всего лишь неудобочитаемая компиляция, ворох текстов, нагроможденных как попало, без всякого отбора. Тирако выше Платона!.. Неумеренность похвалы лишает ее всякого смысла. Повинен тут не столько сам Рабле, сколько дух времени, не соблюдавший меры ни в славословии, ни в порицании.

Из всего вышесказанного никак нельзя заключить, что устав Фонтенейской обители был очень суров и что он не допускал общения с внешним миром. Но капитул и большинство монахов все же косо посматривали на кучку эллинистов. Они боялись, как бы знание не погубило души, в особенности — знание греческого языка. Не они одни испытывали эту боязнь — ею были охвачены все монастыри. В каждом изучающем греческий язык видели будущего еретика. Если судить по тому отвращению, какое внушал Рабле некий брат Артус Культан — предмет его вечной ненависти, то надо думать, что среди фонтенейской братии именно он особенно враждебно настроен был к эллинистам. Наушник и доносчик, он делал любознательным монахам всякие пакости. На это и намекает Рабле, когда, в шутливой форме выражая свой гнев, именует его frere articulant, что значит — «с любопытством подглядывающий», и frere diabliculant, что значит — «клевещущий».

В конце концов капитул распорядился произвести обыск в кельях Пьера Лами и Франсуа Рабле. У них нашли греческие книги, немецкие и итальянские рукописи и произведения Эразма. Все это было отобрано. Кроме того, обоим ученым предъявили тяжкое обвинение. Им ставилось в вину, что вместо того чтобы отдавать в монастырскую казну те деньги, которые они получали за проповедование слова божия, они тратили их на приобретение огромной библиотеки. О справедливости этого обвинения нам судить трудно, но. всю его серьезность мы сознаем отчетливо.

Ввергнутые в узилище, лишенные книг и бумаги, Пьер Лами и Франсуа Рабле терпели великие бедствия и ожидали еще горших. Да и чего еще могли они ждать от презренных монахов, невежественных, напуганных и именно поэтому особенно легковерных и озлобленных? Осторожный и дальновидный брат Франсуа опасался мести «нечистой силы» — так называл он брата Артуса и всех прочих freres diabliculants. Пьер Лами чувствовал себя столь же неуютно. Этот весьма сведущий человек припомнил, что древние римляне имели обыкновение гадать на книге, читая в ней отроки, которые они не глядя отмечали ногтем, а так как для этого пользовались преимущественно стихами Вергилия, то и самый способ угадывания будущего именовался «гаданием по Вергилию». Лами взял том Вергилия, просунул палец между страницами, потом открыл книгу и прочел отмеченную строку:

Пьер Лами и Франсуа Рабле не пренебрегли советом оракула. Обманув тюремщиков, они пустились в бегство и, вырвавшись из свирепых когтей «нечистой силы», нашли в окрестностях Фонтене надежное убежище, ибо здесь у них были друзья. Однако положение беглого монаха было не менее опасным и шатким. Скрывшись у кого-то из друзей, измученные постоянной тревогой за свою судьбу, они прибегли к заступничеству всемогущих людей и нашли покровителей даже среди придворных.