• «
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5

Однажды вечером мы, как обычно, восхищались импровизацией старого, знаменитого музыканта Анжелена; вдруг лопнула струна. Раздавшийся звук, еле уловимый для нашего слуха, подействовал на возбужденные нервы пианиста, как удар грома. Он резко отодвинул стул, стал потирать руки, словно струна хлестнула по ним, — вещь, конечно, невозможная, и у него вырвались странные слова:

— Опять проклятый титан[1]!

Его скромность, хорошо всем известная, не позволяла нам предположить, что он сравнивает себя с титаном. Такое возбуждение показалось нам странным. Он сказал, что было бы слишком долго все объяснять.

Это иногда случается со мной, — продолжал он, — когда я играю ту тему, на которую я сейчас импровизировал. Меня потрясает внезапный шум, и мне начинает казаться, что мои руки как бы удлиняются. Это болезненное ощущение переносит меня к одному трагическому и в то же время счастливому моменту моей жизни.

Уступая нашим настойчивым просьбам, он рассказал нам следующее.

— Вы знаете, что я родом из Оверни, из очень бедной семьи и что я не знал своих родителей. Я воспитывался за счет общественной благотворительности. Меня приютил у себя господин Жансире, которого для краткости называли мэтр Жан, преподаватель музыки и органист Клермонского собора. Я был мальчиком — певчим и его учеником, кроме того он воображал, что преподает мне сольфеджио и учит играть на клавесине.

Чрезвычайно странный человек был этот мэтр Жан типичный музыкант, со всеми причудами, какие нам приписывают и которые некоторые из нас и теперь еще напускают на себя. У него причуды эти были вполне искренни и тем самым опасны.

Он не лишен был таланта, хотя талант этот далеко не имел того значения, какое он ему придавал. Он был хорошии музыкант, давал уроки в городе, а со мной занимался только в свободные минуты, так как я был скорее его слугой, чем учеником, и раздувал мехи органа чаще, чем прикасался к его клавишам. Такое пренебрежение не мешало мне любить музыку и беспрестанно мечтать о ней; во всем остальном, как вы увидите, я был сущим идиотом.

Иногда мы ездили за город — то навестить кого‑нибудь из друзей мэтра Жана, то починить у кого‑нибудь из его клиентов спинет[2] или клавесин. В те времена — я говорю о начале нашего столетия — в провинции было очень мало фортепьяно, и профессор — органист не пренебрегал мелким заработком инструментального мастера и настройщика.

Как‑то мэтр Жан говорит мне:

— Малыш, завтра ты встанешь с рассветом, задашь овёс Биби, оседлаешь ее, прикрепишь чемодан и поедешь со мной. Захвати с собой свои новые башмаки и ярко — зеленый костюм, мы отдохнем денька два у моего брата — кюре в Шантюрге.

Биби была маленькой, тощей, но довольно сильной лошадкой, и мы обычно ездили на ней с мэтром Жаном вдвоем.

Шантюргский кюре был превосходный человек, любитель вкусно поесть и выпить, я видел его несколько раз у его брага. Что касается Шантюрга, то это был разбросанный в горах приход, о котором я знал не больше, чем о каком‑нибудь племени, затерявшемся в пустынях Нового Света.

С мэтром Жаном надо было быть точным. В три часа утра я был на ногах, в четыре мы ехали по горной дороге, в полдень остановились на отдых и позавтракали в маленьком, почерневшем, холодном постоялом дворе, расположенном на краю каменистой пустынной местности, поросшей вереском, а в три часа двинулись в путь по этой пустоши.

Дорога была такой скучной, что я несколько раз засыпал. Я тщательно изучил способ спать на лошади так, чтобы учитель не заметил этого. Биби несла на себе не только мужчину и ребенка, — почти над самым хвостом ее был еще прикреплен узкий, но довольно высокий чемодан, нечто вроде кожаного ящика, в котором болтались вперемежку инструменты мэтра Жана и взятые им на смену белье и платье. Вот на этот ящик я и опирался, чтобы учитель не почувствовал на своей спине моего отяжелевшего тела и чтобы голова моя, покачиваясь, нз задевала его плеча. Он мог сколько угодно посматривать на наши тени, вырисовывающиеся на ровных местах дороги или на склонах утесов, я и это предусмотрел и усвоил раз навсегда несколько сгорбленную позу, в которой ему было трудно разобраться. Иногда он все же подозревал что‑то и, ударяя меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, говорил:

— Осторожно, малыш, в горах не спят!

Так как мы ехали по ровной дороге и до обрывов было еще далеко, то мне кажется, что в этот день он тоже поспал. Я про снулся в местности, которая мне показалась зловещей. Это все еще была равнина, покрытая вереском и кустами карликовой рябины. Справа поднимались и убегали вдаль мрачные холмы, густо поросшие мелким ельником; у ног моих маленькое озеро, круглое, как стекло подзорной трубы, — иначе говоря, древний кратер, — отражало низкое облачное небо. Голубовато — серая вода с бледно — металлическими отблесками походила на расплавленный свинец. Ровные берега этого круглого водоема закрывали, однако же, горизонт; из этого можно было заключить, что мы находились на большой высоте. Но я не отдавал себе в этом отчета и испытывал какое‑то боязливое удивление, видя, как низко над нашими головами ползут облака; мне казалось, что небо вот — вот раздавит нас.

Мэтр Жан не обратил никакого внимания на мою растерянность.

— Пусти Биби пощипать травку, — сказал он, сходя с лошади, — ей нужно передохнуть; я не уверен, что мы едем по правильному пути; пойду посмотрю.

Он отошел и исчез в кустарниках. Биби принялась Щипать душистые травы и красивую дикую гвоздику, которая в изобилии росла на этом пастбище вместе с тысячью других цветов. Что касается меня, я пытался согреться, прыгая на одном месте. Несмотря на разгар лета, воздух был ледяной. Мне казалось, что поиски учителя длились целую вечность. Эта пустынная местность должна была служить убежищем целым стаям волков, и Биби, несмотря на свою худобу, все же легко могла соблазнить их. Я в то время был еще более тощим, чем Биби; тем не менее я и за себя не был спокоен. Местность казалась мне ужасной, и то, что учитель называл приятной прогулкой, Казалось мне путешествием, полным опасностей. Не было ли то предчувствием?

Наконец учитель вернулся, говоря, что дорога правильная, и мы тронулись дальше рысцой. Биби, по — видимому, ничуть не смутило, что мы въезжаем в горы. Теперь по этим диким, но частично уже возделанным местам тянутся прекрасные дороги, а в то время, когда я их увидел впервые, было не так‑то легко пробираться по узким, то покатым, то крутым тропам, проложенным напрямик ценою невероятных усилий. Они были немощеные, если не считать камней, разбросанных случайными горными обвалами, а когда тропы пересекали расположенные террасами ровные места, то случалось, что следы небольших колес повозки, некованых копыт лошадей, запряженных в эти повозки, зарастали травой.

Добравшись до изрезанных берегов зимнего потока — летом он пересыхал, — мы быстро поднялись в гору и, обогнув обращенный к северу массив, оказались на южной стороне, окруженные прозрачным, сверкающим воздухом. Заходящее солнце придавало пейзажу изумительное великолепие; это было одно из самых прекрасных зрелищ, какие я когда‑либо видел в жизни. Извилистая дорога, обрамленная кустами розового кипрея, возвышалась над перерезанной оврагами местностью, по краям которой вздымались две могучие, величественные базальтовые скалы с остриями вулканического происхождения на вершинах, которые можно было принять за развалины крепости.

Во время моих прогулок в окрестностях Клермона мне случалось уже видеть призматические базальты, но никогда они не были такой правильной формы и такого размера. Одна из этих скал отличалась еще тем, что призмы ее были изогнуты спиралью и казались грандиозным и одновременно изысканным творением какого‑то племени гигантов.

С того места, где мы находились, нам казалось, что две скалы стоят очень близко одна от другой; в действительности же они были разделены крутым оврагом, на дне которого протекала река. Возвышаясь среди пейзажа, скалы эти служили живописным контрастом прелестной перспективе гор, испещренных зелеными, как изумруд, лугами и изрезанных очаровательными горными уступами и лесами. Вдали, на более отлогих склонах, можно было различить горные хижины и стада коров, сверкающих, как рыжие искры, в отблесках заката. На заднем плане этой перспективы, над пропастью глубоко залегающих долин, залитых светом, голубыми зубцами поднимался горизонт, и Домские горы рисовали в небе свои усеченные пирамиды, свои округленные вершины или отдельные громады, прямые, как башни.

вернуться

1

Титаны — в греческой мифологии — дети бога Урана (неба) и богини Геи (земли), родоначальницы многих божеств. Согласно мифу, в борьбе с богами — олимпийцами титаны были побеждены и ввергнуты в пропасть подземного царства — Тартар.

вернуться

2

Спинет — старинный клавишный музыкальный инструмент.