Ночью в город пришел отряд во главе с полковником — две танкетки и рота красноармейцев: ему было приказано обеспечить отступление через город. О том, что мы находимся здесь, полковник и понятия не имел.

Комсорг курсов Ильичев с двумя курсантами побывал в наших казармах. Мы думали, что и там учинен погром, но оказалось, что все на своих местах, в том виде, в каком мы покинули казармы сутки назад. К великой радости я обнаружил среди других гимнастерок, принесенных оттуда, и свою. В ее петлицах рубиново поблескивали два треугольника — перед первым маем мне присвоили сержантское звание. Старую гимнастерку я выбросил.

Следующий день был относительно спокойным. Правда, кое-где на улицах изредка постреливали: огрызались самые отчаянные грабители. Вместе с курсантами патрулировали и прибывшие красноармейцы. Два танка и танкетки были запрятаны в саду особняка: на исходе горючее, а заправить негде.

Ночью через город двинулись отступающие. Полковник установил цепочку красноармейцев от западной окраины до восточной, чтобы отходящие подразделения не плутали по улицам. Никто не спал, хотя многие остались не у дел. Какой смысл патрулировать, если утром город будет оставлен. Но у особняка регулярно сменялись часовые.

Мы облюбовали тихий тенистый уголок сада. Ночь плыла по земле тихо и звездно. Пахло травой, цветущей липой и гарью: за особняком жгли бумаги. На улице раздавался скрип повозок — везли раненых. Слышались приглушенные голоса и хриплые команды. Моторов не слышно: уходила пехота. Техника либо осталась на поле боя, либо была брошена по пути от Нарева. Причина одна — кончилось горючее.

Олесь лежал на спине и кусал травинку. Бяков раздобыл банку консервов и с аппетитом расправлялся с нею. И разогревать не стал. Неприятно скреб о жесть ножик. Мороз по коже пробирал от этого скрежета. Но Бякова никто не оговаривал. Каждого грызли свои мысли.

Я лежал рядом с Олесем и курил, пряча огонек самокрутки в ладонях. Самосад обдирал горло, вызывал кашель. В конце концов ткнул цигарку в землю. Вспомнил перекуры, когда по весне мы с отцом заготавливали дрова. Собственно, курил отец, а для меня перекур — перерыв в работе. Отчетливо привиделась повергнутая наземь береза, сломанные при падении ветви, белый с черными штрихами ствол, по которому деловито сновали рыжие муравьи. Отец попыхивал дымком, щурился. Мать неторопливо несла нам чайник с ключевой водой. Было ли это когда-нибудь? Возможно, наоборот — то, что происходит со мной сейчас, — всего лишь кошмарное видение? Приду в себя, протру глаза и снова окажусь в солнечной березовой роще, с наслаждением напьюсь зуболомной ключевой воды.

Какие были у меня заботы? Нынче их и заботами-то назвать нельзя. Да, все познается в сравнении. Помнится, на выпускной вечер в педагогическое училище пригласили родителей. До начала мы во дворе резались в волейбол. Кто-то закурил, угостили папиросой и меня. Бояться нечего — в кармане свидетельство о том, что отныне я народный учитель. Подающий неловко ударил по мячу, и тот улетел через забор в переулок, посреди которого текла речка. Небольшая, но скорая и каменистая. Вода скакала по камням. Я с разбегу подпрыгнул, ухватился за верх забора и, подтянувшись, как на перекладине, выглянул в проулок. И надо же такому случиться — в это время мимо проходили мои отец и мать, спешили на вечер. Мать подняла голову и, увидев меня на заборе с папиросой в зубах, опешила. Она искренне верила, что я не курю. Отец понимающе усмехнулся, мать погрозила мне пальцем. Ох и переживал я тогда! Неловко было перед родителями. После вечера пошел провожать девчонку, домой вернулся на рассвете, когда мать доила корову. Встретила она меня сердито и разговаривать не стала.

Сейчас те огорчения казались смешными, и говорить не о чем. Ныне, мерилом поступков стали два понятия — жизнь и смерть. Пустяки рассеялись, отступили на задний план, на них уже никто не обращал внимания.

В первый же день я натер ногу — плохо навернул портянку. Случалось такое и в мирное время. Тогда плелся в санчасть, и меня освобождали от строевых занятий на недельку-другую. А теперь какое значение имела эта несчастная мозоль?

Олесь, кажется, заснул: тоненько посвистывал носом. Бяков швырнул под куст пустую банку, шумно вздохнул и спросил:

— У тебя махра есть, сержант?

Махра была. Бяков скрутил цигарку, и в это время затакал пулемет. Сначала садил короткими очередями, потом зашелся длинной. На улице послышались крики. Возле особняка заметались тени, примчался с улицы ротный и доложил комиссару, что пулемет бьет с костела. Курсантам приказали выдвинуться к ограде парка и на всякий случай занять оборону. Нам открылась черная громада костела, по вспышкам легко было узнать, откуда бил пулемет. Скрипник подозвал командира танка и спросил:

— Можешь заткнуть ему глотку?

Танкист помедлил, засек взглядом вспышки и ответил:

— Попробую.

Влез в танк, и башня стала медленно поворачиваться, задирая кверху ствол пушки. Он качнулся и замер. Грохнул выстрел. Снаряд со светлым всплеском ударился о прочную кладку костела, не причинив ощутимого вреда. Что за пушка была тогда на танке? Та же полковая «сорокапятка».

Полковник распорядился направлять отступающих в обход костела, вызвал к себе командира красноармейской роты. Когда тот, щелкнув каблуками, доложил о прибытии, полковник зло сказал:

— Любой ценой, но эту шваль, — показал рукой в сторону пулемета, — стереть!

— Есть стереть! — отозвался комроты и побежал поднимать своих ребят. Вскоре пулемет затих. На рассвете посеревший от усталости лейтенант и два красноармейца привели к полковнику человека со скрученными назад руками.

Последними покинули Белосток курсанты. Это было 28 июня. Минск уже пал.

Скрипник обошел особняк, сел в черную «эмку» и махнул шоферам двух полуторок, на которых расселись мы, приказывая следовать за собой. Никто не был уверен, что вслед нам не раздадутся предательские выстрелы. Танкисты вывели из строя свои боевые машины, забрались к нам в кузов и сидели хмурые, неразговорчивые. Могли бы их танки еще повоевать, но не водой же заливать баки!

Из города на Волковысское шоссе выбрались без происшествий. Пустынно. Снова мелькали по обочинам искореженные огнем и взрывами машины, мотоциклы, пароконки; уткнувшись стволами пушек в кювет, замерли танки. Начались перелески, а там и сплошь потянулся лес. Шоссе прорубалось через него прямой линией. Оно было забито машинами, танками, повозками, орудиями. Образовалась пробка. Кто-то пытался вырваться из нее влево или вправо, но мешал лес. А тут душераздирающее:

— Во-о-о-озду-у-х!

Стая черных бомбардировщиков торопилась с запада. Люди вываливались из машин, сломя голову бежали в лес. На счастье, наши полуторки не успели приблизиться к пробке.

Построившись в круг, горбатые «юнкерсы» с воем пикировали на шоссе. Бомбы рвались в самом скоплении машин. Потом самолеты прошли на бреющем полете, поливая из пулеметов. Попало, однако, и нашим полуторкам. У одной изрешетили верх кабины. Крыша стала похожей на дуршлаг.

Когда самолеты улетели, Скрипник повернул «эмку» в сторону, на проселок. Полуторки устремились за нею. Но проселок оказался пыльным, за нами поднимался густой коричневый шлейф, мешавший наблюдать за воздухом. Потому и проморгали «мессеров». Пятерка их вывернулась из-за темной кромки леса и принялась нас обстреливать. Курсанты, словно горох, сыпанули из кузова и рванули в чащу. После налета собирались долго. Скрипник потерял терпение, что-то сердито выговорил Бугаеву, слушавшему его хмуро, но почтительно. Когда все заняли свои места, комиссар громко объявил:

— Имейте в виду, товарищи курсанты, ждать долго больше не стану. Кто отстанет, будем считать дезертиром!

К вечеру добрались до какой-то речушки, перекрывшей путь к отступлению. В лесу скопилось столько людей и техники, словно сбежался весь военный округ. И каждый стремился прорваться на восток самостоятельно.

На восточном берегу речушки прочно окопался фашистский десант. Попытки сбить его с рубежей заканчивались неудачами. Иначе и не могло быть, потому что не было единого командования. Мост простреливался крупнокалиберными пулеметами и минометами. Западный берег к тому же был болотистым, с плохими подходами к речке. Инициативные командиры прощупывали берега подальше от моста, но и в тех местах фашисты предусмотрели прикрытия.