А минут через тридцать — сорок из Хомутовской улицы вразброд выскочили на донских поджарых скакунах три всадника с винтовками на спинах, и по бурому изволоку, наискось, целиной направились во весь опор на ту дорогу, по которой скрылся Федор.

Первым, развевая буркой, весь черный, как бес, мчался известный в хуторе буян, вахмистр Поцелуев, человек немудрящий, но верткий, ухватистый, сотканный, казалось, из одних жил. Известен был он тем, что, когда ему случалось идти по улице навеселе, под хмельком, от него, как от зачумленного, прятались люди: он непременно придирется и ни за что ни про что даст в морду. Это был пока последний из «вахмистерской династии» Поцелуевых, как хуторяне прозвали поцелуевский род: отец, дед и прадед этого буяна и он сам, достойный потомок столь же прославленных предков, носили вахмистрские погоны.

VII

Офицер Абанкин в раздражении шагал по Большой улице. Он шел домой, шурша широченными с яркими лампасами брюками, нависавшими на голенища лаковых сапог, и порывисто болтая длинными костлявыми руками.

«Остолопы!.. Остолопы!.. — все никак не успокоясь, мысленно ругал он «дружинников». — Разинули рты. Остолопы!»

У поворота в Хомутовку, где крайняя большеуличная хата, с раздерганной воробьями застрехой, подалась назад, в бурьян, как бы не решаясь приблизиться к своим щеголеватым соседям, хомутовским домам, здесь Сергею Абанкину повстречался брат Трофим, в новом сюртуке, перехваченном наборным поясом, в новой фуражечке.

— А я ищу тебя. Домой идешь? — сказал Трофим и, повернувшись, не попадая в ногу, пошел рядом. — Пожалуй, и я…

Упрямый, скупой на слова и смекалистый в деле, Трофим ничем не походил на брата с его неприязнью к хозяйствованию — ни внешностью, ни нравом. Но они ладили, каждый уважал в другом то, чего не хватало в нем самом.

— Чего я понадобился? — сурово спросил Сергей.

— Какой-то знакомец твой… верхом. Вроде бы из образованных, из офицеров по виду, а без погон.

— Из офицеров! Гм! Кто же это? Молодой?

— Да так… в твою пору. Может, немного постарше.

— Гм!

…Давно-давно, еще в те наполовину уже забытые времена, когда Сергей Абанкин учился в Филоновском высшеначальном училище, был у него один дружок, очень близкий. Это — его одноклассник, способный, самолюбивый паренек Свистунов из казачьей зажиточной семьи Дурновской станицы. Два года они даже вместе стояли на квартире. Но после училища судьба разъединила их: Сергей, провалившись в реальном, проклиная коварную букву «ять», вернулся домой, Свистунов же оказался счастливее — он экзамен выдержал. Сперва они писали друг другу, но с летами все реже и реже. А потом их переписка и совсем заглохла. Кое-какие слухи о бывшем приятеле до Сергея доходили, — например, что во время войны тот также был на фронте, офицерствовал где-то, но встречаться с ним не доводилось.

Этот-то Свистунов, уже изрядно потрепанный жизнью, с одутловатым, постаревшим лицом, на котором даже родинка повыше брови и та как-то изменилась, стала менее заметной, в кожаной офицерской тужурке, в защитных с леями бриджах, теперь и сидел в зале у Абанкиных, беседуя с хозяином. Петр Васильевич хоть и смутно, но все же помнил его, башковитого Сергеева одноклассника, и встретил хлебосольно: у накрытого скатертью стола, расставляя тарелки и рюмки, хлопотала Наумовна.

Чем меньше Сергей ожидал этой встречи, тем больше он был рад ей. И не только оттого, что вот наконец в этой глуши за долгие месяцы появился человек, с которым так приятно было отвести душу, — подъесаул Свистунов оказался еще и полезным. Он куда лучше, чем Сергей, был осведомлен о происходящих в стране, и в особенности на Дону, политических событиях и толковал об этих запутанных и противоречивых делах, какими они казались Сергею, уверенно и смело. И он помог ему кое в чем разобраться.

Попал сюда, в хутор Платовский, Свистунов случайно, издалека — из дудаковского отряда, имевшего базой пока три станицы Хоперского округа: Зотовскую, Арженовскую и Алексеевскую. С поручениями от Дудакова, уполномоченного «круга спасения Дона», народного организатора, как тот себя именовал, Свистунов приехал сюда, в Верхне-Бузулуцкую, к станичному атаману и, узнав при разговоре с атаманом, что Сергей Абанкин живет дома, не удержался от соблазна хотя бы на часок заглянуть к нему, старому товарищу.

— Кто знает, как в конце концов вся эта кутерьма окончится, каким боком к нам повернется! Пути господни неисповедимы, — мрачно сказал Свистунов после нескольких рюмок «церковного». — Надо нам, Сергей Петрович, быть друг к другу поближе. Лихое, знаешь ли, каверзное подошло время!

Из его сообщений общая обстановка в области Сергею Абанкину представилась так: донской отряд походного атамана генерала Попова из сальских степей, где отряд зимовал, на днях переправился у Нижне-Курмоярской станицы через Дон. В правобережных станицах и хуторах, где была установлена советская власть, уже заполыхали восстания, поддержанные этим отрядом, и тамошние Советы летят вверх тормашками. В Ростове и прилегающих округах — картина иная: пока держатся, в основном, военно-революционные комитеты. Но и там уже началась неразбериха: немцы, заняв Украину, приблизились к донской границе, а местами даже перешли ее; красногвардейские части с Украины, слабо сопротивляясь, отступают — иные в направлении Царицына, иные к Воронежу.

— Между прочим, Дудаков… незаурядная личность, ей-богу, даром что всего лишь прапорщик! — Гость, отведав жареного судака, комкая салфетку, пьяненько чему-то улыбнулся. — И образование-то у него какое-то там сельскохозяйственное, агронома, а не офицера. А вишь ты… с генералом Красновым — на короткой ноге. На митингах он так прямо и ставит перед казаками вопрос: ежели вы, сукины дети, сами не хотите очищать свой округ от большевиков, так я сделаю так, чтоб сюда ввели немцев — они очистят. И ведь, представьте, ревом ревут: «Согласны очищать! Добрый час!»

Старик Абанкин, целясь в узкую рюмку из толстущей, с огромным зевом бутылки, заметил:

— Как вот оно, знычт, получается в жизни… Были врагами, теперь стали свояками… Ух, ты! — розовая струйка, плеснувшись мимо рюмки, поползла по ворсистой, в клетку, скатерти. — Слава богу, хоть немцы-то, может, подсобят нам.

— Петр Васильевич! Дорого-ой мой! — возбужденно, нараспев забаритонил гость. Он с мягким шелестом распахнул тужурку, из-под полы которой выглянула потертая кобура нагана, и подался всем корпусом к старику. — Мы совсем не рады немцам. Черт бы их по головке дубиной гладил, колбасников этих! Но… обстоятельства… жизнь диктует. Не так бы хотелось, да так доспелось. Знаете? Потом и с немцами нам придется потягаться. Но ярмо колбасников поломать все же легче будет, чем ярмо большевиков, если они в самом деле у нас воцарятся. Этого не будет, конечно. Страшен сон, да милостив бог.

Когда разговоры перешли на местные, в частности, хуторские дела, подъесаул осведомился о своем бывшем подчиненном, уряднике Морозове. Он хорошо помнил его, знал, что тот — платовский хуторянин, и пожелал встретиться с ним, поговорить. Ведь как-никак, а Морозов показал себя казаком добрым, крепко выручил его из беды. Это в том злосчастном бою на Сетиновом поле, в Румынии, когда полк их понес небывалые потери, и сам Свистунов, командир сотни, разбился, упав с коня, сломавшего ногу. Морозов увез его тогда от неприятельских палашей, спас ему жизнь, а подъесаул сделал его за это урядником и георгиевским кавалером.

— Ну-ну, любопытно, как он тут? Чем дышит? Не начинили его эти… совдепы? — сказал Свистунов, обращаясь к Сергею. — Нет в наше время ничего легче, как голову спрятать, вроде страуса, а то и оборотнем обернуться. Таких примеров, очень-очень грустных, хоть отбавляй.

Сергей в ответ промычал что-то невразумительное, вроде того, что, мол, урядник Морозов в хуторе появился недавно, и он, Сергей, еще не успел его как следует прощупать, все как-то не было удобного случая.