—  Знаю, знаю, — бодро заметил Алаярбек Даниар­бек, хотя новость о появлении в этих краях самого Энвербея неприятно кольнула в сердце. — Однажды ястреб пришел в  дом к куропатке. Видит, у неё дети-птенчики подросли. Ястреб и говорит: «О, вижу, вы, госпожа куропатка, не лишены  милости аллаха! Помо­лимся вместе, дабы всевышний сподобил вас ещё боль­шими благами». Куропатка обрадовалась и давай так и этак прислуживать ястребу,   обхаживать его, ла­ститься к нему. А ястреб цап птенчиков, растерзал  и пожрал. Вот тогда-то куропатка и сообразила, что к чему, а?

Он обвёл сидевших у очага взглядом и увидел выра­жение страха на их ли-цах, точно он был не Алаярбеком Даниарбеком,  а хищным  ястребом.

Не вставая, согнувшись в глубоком поклоне, едва не касаясь лбом кошмы, Баранья Нога спросил:

—  Вы... не казий будете?

—  По судам ходить — ходил, но не казий.

—  А вы не святой ли имам — настоятель мечети?

—  В ракатах склоняюсь под крышей мечети, но не имам.

—  Вы... купец? — обрадовался  чабан.

—  Нет.

—  Кто же вы, господин?

—  Я — Алаярбек Даниарбек.

Едва ли рассчитывал Алаярбек Даниарбек произве­сти столь сильное впечатление.   Он   всегда   и при   всех обстоятельствах с гордостью произносил свое звучное имя, но сейчас сам растерялся, увидев на лицах своих собеседников настоящий, ничем не прикрытый ужас.

Несколько мгновений все молчали, точно удар грома оглушил их и заставил онеметь. И вдруг Сулейман Ба­ранья Нога упал ниц на кошму и простонал:

—  Пощади!

Все последовали его примеру.

—  Пощади! Пощади! — вторили они хозяину.

—  Прости нас, мы не узнали тебя! Не казни нас! О!

Они бились на полу, поминутно оглядываясь на дверь, точно ожидая, что оттуда появится нечто ужас­ное.

—  Умоляем, пощади, — нечленораздельно лепетал Су­лейман Баранья Нога. — Сколько несчастий, люди поми­рают там, где стоят. Чёрный год!.. Хлеб пропал... покойники валяются в степи без погребенья... Совсем затума­нило башки наши... Пощади!

Он вскочил, схватил за плечо приземистого, кожа да кости, парня, подтащил его к двери:

—  Беги, толстяк! Беги! Веди барана! Режь.

—  Бежать? — обрадовался парень со столь неподхо­дящим прозвищем и  подмигнул  неизвестно кому не только глазом-щелочкой, но и приплюснутым носом, и ртом до ушей.  На его грубом лице появилось умное, хитрое  выражение, очень не понравившееся Алаярбеку Даниарбеку.

И почему он тут же не остановил этого Толстяка, заслуживавшего скорее прозвище «мумия»! Всё дело в том, что Алаярбек Даниарбек безумно проголодался, а твёрдый, точно камень, ячменный хлеб вызывал резь в желудке.

Он даже пробормотал вполголоса:

—  Сначала пища, а потом слово.

—  Нужда у нас, — говорил  Сулейман Баранья Но­га, — жрать нечего, ну-жда горемычная... То бекские люди за горло хватают... то закетчи деньги за три года вперед давай... то эмир наехал — баранов порезали...  Рань­ше нам русский хлеб привозили, а теперь господин Энвер ездить за хлебом к русским запретил... — тут он сно­ва трусливо поглядел на дверь. — Вы уж не подумайте чего. Обнищали мы. Кареглазенькую белокожую дочку за реку Пяндж чужим людям продал, на деньга купил тридцать баранов... Наскочили на прошлой неделе энверские люди... двадцать баранов угнали, набежали иб-рагимбековские люди — последних забрали... Вот теперь, как раньше, байское стадо пасем... Есть такой бай Тишабай ходжа...

Сулейман плакал, он старался разжалобить страшно­го гостя, жаловался на горькую долю, и вдруг, спохва­тившись, что говорит крамольные вещи, начинал хны­кать и умолять:

—  Не слушайте мои подлые слова... Сколько кишлаков здесь: все люди вымерли... одни черепахи ползают, да ящерицы бегают... Налоги задушили... Теперь не с ко­го и налоги брать. Кого побили, порезали собаки эмира Музаффара, а потом стал эмиром Сеид Алим... Народ уг­нали в дальние места... целые селения за непокорность переселили.

Баранья Нога кричал так, что в хижину набралось полно народу. Стало тесно и душно. В комнату всуну­лось тощее, похожее на пилу, лицо Толстяка.

—  Сейчас резать или подождать? — спросил он.

—  Режь, всё равно перед Тишабаем ходжой отве­чать, — крикнул  ему Сулейман Баранья Нога.

—  Дикие люди мы... Тёмные люди, вы уж на нас не гневайтесь.

Он подбросил в огонь хворосту, и пламя, взревев, вскинулось до потолка. И тут в душу Алаярбека Даниарбека закралась тревога. Стало светло, и он разглядел большие с короткими пальцами руки пастухов, судорож­но мнущие отполированные долгим употреблением тяжеловесные дубины, которыми чабаны воюют в степи с волками и барсами. «Э, — подумал Алаярбек Даниар­бек, — а что если они с этими дубинами — да на меня?» И он поспешил спрятать глаза, чтоб не видеть тяжёлых, мрачных взглядов, которые пронизывали и тревожили его.

—  Мы  ничтожные; мы  рабы,— не  прекращал ни на минуту своей горькой жалобы Сулейман Баранья Но­га, — только покорные  слуги... Мы всё готовы  делать... Мы помогать готовы. Вот зякетчи Фатхулла от пресветлого эмира к нам приезжал. И он по-мусульмански с нами, по справедливости, и наши чабаны по справедли­вости. Он нам добро — и мы ему добро. Налог с нас взял, мы дали. Всё хорошо. Фатхулла остался доволен, и мы остались довольны. А потом Фатхулла сказал: «Несите ещё!» «Что нести?» — мы спрашиваем. «То я собрал налог, а теперь несите мне». «Что ж, мы гово­рим, для хорошего человека можно и принести». А Фат­хулла беззубый говорит: «Мало!» Мы ему ещё. А он всё: «Мало, мало!» Зачем же он переступил порог спра­ведливости? Ну, а разве аллах может терпеть неспра­ведливость? Очень мы его просили, уговаривали: «Гос­подин Фатхулла, делай по справедливости. Взял три четверти урожая, хорошо, бери. Взял баранов — бери. А вот больше не бери». Не послушал Фатхулла наших слов… всё раскрывал рот жадности, и... — тут Баранья Нога вздохнул тяжело и добавил: —  Получил Фатхулла небесное избавление.

Он сказал это так зловеще, что Алаярбек Даниар­бек взглянул на него, а за-тем на сидевших у очага. Они так выразительно смотрели, и руки их так решитель­но сжимали палки, что стало ясно, каким путем по­лучил беззубый сборщик налогов «небесное избавле­ние».

—  Вы, господин Даниар, хороший человек, достой­ный, вы от нас ничего не требуете. Поесть хотите, это хорошо. Человеку без пищи трудно. Почему гостю не дать поесть? Ешьте на здоровье. Сейчас барашка осве­жуем, мяса поджарим...

Все закивали согласно бородами.

—  Что ты хочешь от меня, пастух? И запомни: меня зовут Алаярбек  Даниарбек, — рассердился гость. — Что ты долго рассказываешь?

—  Видите, — обратился к сидящим у очага Сулейман Баранья Нога, — господин бек недоволен, кричит. Зачем кричит? Мы же тихо, спокойно. Без крика. А он говорит: тащи барашка, режь барашка, шашлык делай, кебаб делай! Разве так по справедли­вости?!

—  Я ничего не говорил. Какой барашек? — испугал­ся Алаярбек Даниарбек.

—  Я же спросил вас про барашка, господин. Вы молчали, господин. Я сказал: «Резать барашка», — а вы молчали, господин Даниар. Кто молчит, тот хочет, а? Ваша милость? — хихикнул Толстяк. — Известно, их бла­горо-дию мало бобовой похлебки, подавай повкуснее. Жирный барашек сытому кажется пёрышком лука, а для голодного и варёная морковка — жареная куроч­ка.

Всего остроумия последних слов Бараньей Ноги уло­вить Алаярбек Даниарбек не мог, потому что мозг его лихорадочно выискивал способ выбраться поскорее из хижины, уйти от недобрых, угрожающих глаз степня­ков.

—  Господин Даниар — очень смелый, очень храб­рый господин, даже слишком храбрый, — проговорил, придвигаясь к Алаярбеку Даниарбеку, Сулейман Баранья Нога, кладя ему на плечо тяжёлую, как кузнеч­ный молот, руку. — Господин притеснения ходит один по степи неосторожно... совсем один...

Дрожь прошла по всему телу Алаярбека Даниарбека от внезапно надвига-ющейся неведомой опа­сности.

—  Один, совсем один, — сказали пастухи с угрозой.

—  Вы знаете обычай? — спросил Сулейман Баранья Нога.