Энвербей разъяснил почетным представителям коммерческих кругов, что в Германии помнят о старых друзьях в Бухаре. Промышленники и банкиры Берлина богаты и могущественны, в их руках огромные капиталы. Когда он, Энвер, покидал Германию, они просили передать, что всегда готовы пойти навстречу и помочь бухарским торговцам и промышленникам, попавшим в тяжелое положение из-за большевиков. Для связи они назвали уполномоченного кишечной фирмы герр Шмидта и К° — Зигфрида Неймана, уроженца Туркестана, отлично знающего местные языки. Что касается золота и товаров, то лучше всего связаться с отделением вновь созданного в 1919 году германо-персидского общества «Дейтч-ираниен» в Мешхеде и там получить кредиты под верное обеспечение. Он советует искать деловые связи именно с немцами. Англичане всегда оказывались врагами ислама. Вспомните унижение Турции, жестокости в Иране, Афганистане; вспомните ужасную участь несчастных миллионов мусульман Пенджаба, Лахора. Немцы же всегда предъявляли доказательства своего расположения к мусульманству, и недаром сам император Вильгельм II провозгласил с порога мечети Дамаска хутбу: «Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его!»
Слова Энвера вызвали разочарование, полное разочарование, когда джадидские главари узнали, что он не собирается покупать товары или продавать что-нибудь. Они сразу же отвернулись от него. Он попытался возмутиться, но тогда иттихадист из Ташкента пояснил ему: «С вашим уходом из турецкого правительства, с появлением Кемаля джадиды перестали надеяться на помощь Турции в борьбе против большевизма. Мы смотрим теперь на Англию». Энвербей сразу же насторожился:
— Я же высказал вам свое отношение к англичанам!
— Никогда не брезгуй врагом, если можно получить пользу, — туманно заметил иттихадист, — кажется, так говорил и пророк.
Но он не стал вдаваться в подробности. Он видел, что при упоминании об Англии лицо Энвербея изменилось, и перевел разговор на менее щекотливые темы. Он сообщил, что в Фергане разворачиваются большие события. Басмачество оживилось. Есть основания считать, что полная победа близится.
— Сколько красных войск в Туркестане? — резко спросил Энвербей.
Молчавший до сих пор назир внутренних дел Рауф Нукрат не совсем уверенно назвал цифры. Энвербей вспылил:
— Какая-то горсточка держит в подчинении десять миллионов мусульман!.. Народ, имеющий древние воинственные традиции!
— Но вы, — вкрадчиво заметил Нукрат, — не учитываете одного: яд большевизма проник глубоко в сердца простонародья. Нечестивое учение Ленина…
— Я не желаю слышать о Ленине, — прохрипел Энвербей. — Вы, вы виноваты в создавшемся положении, вы сидите сложа руки, вы позволили разврату расползтись по всей стране подобно чуме.
— Простите, — проговорил медленно Заки Валидов, — господин Нукрат не заслужил слов осуждения. Господин Нукрат очень умело использует свое положение назира и председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией… — И он расхохотался. — Он наш чека! Хо-хо-хо. Большевики воображают, что господин Нукрат их верный друг, что он… хо-хо-хо… большевик, а он…
Но смеялся Заки Валидов недолго. Он заметил, что Энвербей даже не улыбнулся, и заговорил о другом. Он признал, что положение в Бухаре тревожное.
— Увы, чернь отравлена идеями… э… э… чернь не пойдет добровольно за нами. Никого мы сейчас не обманем зеленым знаменем пророка. Тысячу лет наше духовенство своим развратным поведением вызывало насмешки, презрение народа. И нам теперь не верят. Все эти батраки, чайрикеры, безземельный сброд, недавние рабы жадно разевают свои пасти на земельные владения почтенных баев, помещиков, арбобов, на имущество, принадлежащее вакуфам. Нищие ремесленники, голодранцы — рабочие заводов, железной дороги берут пример с русских рабочих. Проклятие!
Энвербей враждебно молчал.
Помявшись и покряхтев, снова заговорил военный назир Арипов:
— Обстановка такова… — Он опять употребил русское выражение, слышанное им от советских командиров. — Все попытки организовать движение против Советов здесь, в Бухаре, и в окрестностях обречены…
Он заколебался. Как он мог сказать, что джадиды боятся войны. Они с ужасом думали, а вдруг в Бухаре и в окрестностях ее начнутся военные действия. И даже не военные действия сами по себе их волновали, а то, что могут пострадать их богатства, — мануфактура, чай, другие товары, которые они успели нахапать в первые месяцы после революции. И наконец, они просто трусили, дрожали за свою шкуру. Они обнаглели, они хвастались, что всесильны, но от одного упоминания о Бухарской компартии им делалось нехорошо. Вот откуда грозила настоящая опасность. Нет, надо отвести от себя беду. Арипов вздохнул, по Нукрат не дал ему продолжать и прервал его:
— Вам, ваше превосходительство, надо направить свои взоры на Восток… на горную страну, лежащую у подножия Памира… О, там народ хранит мусульманство в чистоте, там народ, не развращенный заразными веяниями, неверием, народ простой, подобный первым последователям основателя нашей священной религии пророка Мухаммеда, да произносят имя его с трепетом, народ воинственный и храбрый…
С большим пылом он доказывал, что все обстоятельства складываются в пользу его предложения: близость горной страны к Фергане, охваченной басмачеством, близость к государственной границе, возможность получения помощи от английских друзей… и многое другое…
Энвербей смотрел на собеседников почти с ненавистью. Они сидели перед ним благообразные, с маленькими холеными бородками, с трусливыми глазами. Они тихо и почти нежно произносили слова, сулящие смерть, кровь, разрушение. Они перебирали зерна четок… Все эти мягкие, розовые руки перебирали четки, и в комнате стояло успокаивающее ритмичное пощелкивание, точно пальцы откладывали на костяшках конторских счетов прибыли и убытки: щелк, щелк… щелк, щелк — приход-расход, приход-расход, дебет-кредит.
Он понимал — они торгаши. Для них ничего не существует, кроме торговли, прибылей, убытков, товара. И на него они смотрят как на товар. Тогда он с яростью воскликнул:
— Меня призвали люди Туркестана воевать. Я пришел, чтобы воевать. Горе тем, кто станет на моем пути!
А они продолжали невозмутимо щелкать зернами четок. Но лица их постепенно наливались кровью, а зрачки суетливо и встревоженно бегали в узких щелочках глаз. «Чего он хочет?» — недоумевали они.
Они смотрели на зятя халифа внимательно, изучали его лицо. Изучали с целью. Искали слабые стороны Энвербея, слабые струнки, на которых можно было бы начать играть, чтобы подчинить его своей воле, своим планам. Они смотрели на его лицо, и им не казалось, что этого человека, зятя халифа, вице-генералиссимуса, недавнего властителя Турции, трудно купить.
Прежде всего в облике зятя халифа бросались в глаза усы: до лоска нафабренные, нафиксатуаренные, надушенные бриолином. Они оттеняли верхнюю губу и шли в стороны по щекам, все утончаясь, и вдруг вздергивались под прямым углом стрелками вверх, совсем как у последнего императора Германской империи Вильгельма Гогенцоллерна, но и не совсем так. У Энвербея в усах жесткости не хватало. Они были слишком красивы. Одно время в моде они были у штабс-капитанов и… у фельдшеров. Приверженностью к ним отличались в начале нашего века и парикмахеры. Так или иначе, усы Энвербея не произвели в Бухаре того впечатления, на которое он в душе рассчитывал, старательно подкручивая их, так, чтобы стояли они вверх шильцами.
Усы несколько скрывали мягкое, безвольное выражение губ, Энвербей, зная об этом, старался высокомерно сжимать их. Злые языки заверяли, что зять халифа часами простаивал перед зеркалом и возмущался, что его прозвали Наполеончиком. Почему не Наполеоном? Он даже склонялся к мысли, что во всем виноваты усы. Он даже однажды, в дни своего могущества и великолепия, сбрил их. Увы, в зеркале на него глянуло кукольное слащавое лицо лакея из стамбульской кофейни. Он очень испугался тогда, как бы не растерять уважения и авторитета. Он нигде не показывался, пока усы не отросли. Как жаль, что Наполеон начисто брился. Оставалось утешаться, что во всем остальном — в поступках, побуждениях, в делах — он так похож на великого корсиканца. Похож, но… только похож.