Она покачала головой:

— Чтобы он узнал, кто я? Нет, Ромни, вы этого не сделаете! Я сама добьюсь удовлетворения, если сочту, что это будет стоить моих усилий!

Со смехом взяла она у него записку и спрятала ее. Ее грусть рассеялась. Поспешно накинула она на себя наряд Цирцеи, взяла ее жезл и взошла на пьедестал.

Ромни бросил на полотно несколько быстрых мазков и остановился:

— Вы позволите мне обратиться к вам с просьбой, мисс Эмма? — сказал он, смущенно запинаясь. — Так как вы освобождаетесь… Вы бы сослужили мне большую службу… Не могли бы вы переехать ко мне и остаться здесь? Насовсем?

И торопливо, словно опасаясь преждевременного отказа, он объяснил ей, как он представляет себе ее положение, если она согласится. Он переедет в комнату справа от ателье, а ей будут принадлежать две левых комнаты. Ателье будет общей, нейтральной территорией. Без приглашения он никогда не переступит ее порога, никогда не забудет о жертве, которую она ему принесла. Она будет здесь госпожой, и стоит ей только подать знак, как любой ее приказ будет выполнен.

Эмма не удивилась. Она давно уже предвидела эту просьбу. Но колебалась. Стоит ли ей покинуть Храм здоровья только для того, чтобы стать моделью художника? Разве она не решила уже про себя, что, как только освободится у Грэхема, пойдет к Шеридану и попытается получить место в театре Друри-Лейн? Ничего не скрывая, она рассказала Ромни о своих планах.

— Что вы об этом думаете? — спросила она, кончив свой рассказ, пытаясь скрыть волнение. — Как вам кажется, есть у меня актерский талант?

Похоже, что этот вопрос тяжело задел его. Он задумчиво прошелся по ателье, подошел к ней и чуть ли не с робостью испытующе заглянул ей в глаза:

— Талант? Вы несомненно обладаете удивительным даром перевоплощения. Вы сразу же находите самое подходящее выражение любого состояния души. Вам одинаково удается и комическое, и трагическое. Когда гравер Бойдел[22] заказал мне недавно рисунок для своей шекспировской галереи, я сразу же подумал о вас. Он должен изображать Шекспира-мальчика, взращенного музами комедии и трагедии. И для обеих будете мне позировать вы, мисс Эмма. Получится чудесный этюд!

Глаза его блестели, он оживленно жестикулировал. Но потом задумался, лицо стало серьезным:

— Да, казалось бы, вы вполне годитесь в актрисы, и все-таки…

Он помедлил, как бы подбирая подходящее слово:

— Казалось бы? И все-таки? — беспокойно повторила Эмма. — Что ж вы не продолжаете?

Он схватил ее руку и нежно погладил ее. Как бы заранее испрашивая прощение за то, что еще собирался сказать:

— Ни за что на свете не хотел бы я сделать вам больно, мисс Эмма!.. Но… приходилось ли вам когда-нибудь видеть миссис Сиддонс в жизни?

— Никогда! Но я знаю ее портрет в образе музы трагедии. Его написал, кажется, Рейнолдс!

Он кивнул.

— Она не хороша собой. У нее резкие черты, длинный нос, некрасивый рот. Но на сцене она производит впечатление. У нее типично сценическое лицо, оно выигрывает от пудры и грима. Тогда как ваше лицо, мисс Эмма… может быть, я и ошибаюсь, но не думаю, чтобы ваша красота могла бы выдержать свет рампы. Я боюсь, что вся ваша чарующая прелесть исчезнет. Вряд ли заметят и вашу душу, живущую в этом теле. Вы будете выглядеть как… как…

— Как кукла?

Он опять кивнул и погладил ее руку.

— Не сердитесь на меня, мисс Эмма! — сказал он тепло. — Если бы я не был вам настоящим другом, я бы промолчал. Но так… Вы могли бы заставить небольшой круг зрителей смеяться и плакать, увлечь их и вызвать их страх, но — тысячная толпа в огромном зрительном зале, поглощающем все тонкие оттенки… Она не заметит мягкого взгляда ваших глаз, печального подергивания губ, тихого движения ваших рук. Вы рисуете тонким пером, а сцена требует малярной кисти. Я не хочу тем самым принизить ваше искусство. Напротив, оно достойно всяческих похвал. Да и вершину вокального искусства чаще всего являет вовсе не бесконечная базарно-крикливая театральная ария, а простая, обращенная прямо к сердцу песня, исполненная в тихом, домашнем уголке…

Он заискивающе ловил ее взгляд. Но она, желая, чтобы он не видел ее нервно подергивающегося лица, повернулась к нему спиной.

Вспомнились ночи в мансарде миссис Кейн, когда она учила роль Джульетты. Ведь уже тогда она с робким сомнением задавала себе вопрос — удастся ли ей великий жест трагической актрисы? А вот теперь Ромни отвечает на этот вопрос отрицательно. Он, опытный наблюдатель, художник, умеющий видеть…

Бледная от возбуждения, она снова повернулась к нему.

— Вы знаете Шеридана? Я бы хотела, чтобы он прослушал меня. Я думаю, что вы правы, Ромни. Но я хочу полной уверенности. На карту поставлена вся моя будущность. А так как Шеридан знаток… Вы можете дать мне рекомендательное письмо к нему и просить его принять меня еще сегодня?

Ромни, казалось, колебался.

— Я дружен с ним. И он, конечно, примет вас без промедления. Но, может быть, мне лучше проводить вас? Я боюсь, вы станете волноваться.

Она покачала головой.

— Я должна поговорить с ним с глазу на глаз без свидетелей!

— Может быть, вы думаете, что я попытаюсь настроить его против вас? Чтобы вы остались со мной? Мисс Эмма, никого не заботит так, как меня, ваше счастье.

Она пожала плечами:

— Тогда пишите.

Он послушно сел за столик и принялся писать письмо, Эмма же опять отвернулась и стала глядеть в окно.

Дождь все еще лил. Он обрушивался на землю мутными массами, гонимый ветром, стегал по крышам, собирался в серые потоки и снова рассыпался брызгами по улице.

Вот так и ее жизнь…

Родилась в нищете. Дикие бури трепали ее. И кончина ее наступит, наверно, где-нибудь в темном уголке улицы…

* * *

Выйдя из дома Ромни, она увидела сэра Фезерстонхафа, выбиравшегося из только что подъехавшего экипажа.

До сих пор она не обращала на него ни малейшего внимания. Она только слыхала из разговоров вокруг, что он недавно вернулся из путешествия на континент, где научился ловко стрелять из пистолета, разговаривать на комичной смеси английского с французским и привез смешную страсть всегда выглядеть грациозным и элегантным на французский манер. Он был еще очень молод, едва вышел из детского возраста и после недавней смерти отца стал, как говорили, наследником огромного состояния.

Он двинулся ей навстречу танцующей походкой. Эмма, вспомнив письмо Гебе Вестине, впервые поглядела на него более внимательно. Фезерстонхаф был блондин очень высокого роста, с фигурой хорошо тренированного спортсмена, с невыразительным лицом.

Не обращая внимания на дождь, он остановился перед ней и с глубоким поклоном снял шляпу.

— Mille pardons[23], мисс Эмма, разрешите обратиться к вам? Что, мистер Ромни, est-il malade?[24] Я смотрю, он так рано отпустил Circe la divine[25]!

— И тем не менее, он здоров, милорд.

— Ах, je suis enchanted[26]. И, простите, мадмуазель, позвольте спросить вас, куда вы направляетесь?

— Не позволю, милорд.

— О, cela me rend tres triste[27], мисс Эмма. Но… такой дождь, il fait de la pluie…[28] Разрешите предложить вам мой экипаж?

Как забавно в нем сочетание английской развязности и французской рыцарственности!

— Вы очень любезны, милорд, — сказала она, рассмеявшись. — И всегда вы так любезны? Вы что, предлагаете свой экипаж каждой первой встречной даме?

Заверяя ее, он поднес руку к груди:

— Assurement[29], мисс Эмма! Если эта дама так красива, как вы!

— Стало быть, вы человек без предрассудков, милорд?

Он смущенно улыбнулся.

— Des prejuges? II n'y en a plus qu'en Angleterre! Предрассудки остались теперь только в Англии. Во Франции от них давно уже избавились.

Она сказала с насмешливой улыбкой:

— Браво, милорд! И тем не менее — прежде чем воспользоваться вашим любезным предложением, я бы хотела убедиться, что вы знаете кому вы его делаете. Разрешите просить вас прочесть вот это?