Оборотился на Анну, затворившую ворота.

— Шевелись, Нюра! Спроворь на стол, чем бог послал, попотчуем Ляксей Андреича, натерпелся в казематах, однако!..

Намылся, разомлел Бизин. Почесывая грудь, в чистой рубахе и портках, жмурился на ярком, пригревающем не по-осеннему солнышке, присев на выскобленную дожелта приступку крыльца.

Анна, гремя посудою, устраивала в светлых сенцах закуску, глухой Мишка колдовал над начищенным пузатым самоваром, пыхающим дымком. Из горницы в сени вывалился Цупко, водрузил посредь стола бутылку хлебной водки с головкой красного сургуча.

— Ляксей Андреич, заходь сюда, хорош нежиться! — прогудел, высунув лохматую башку в дверь. — Пожалте, ваше благородие, к столу, опрокинем по лафитничку за возвращеньице!

Бизин нехотя поднялся, ощущая себя совсем по-стариковски, кряхтя, зашаркал в сенцы. Мимо, обдав его свежим запахом молока и хлеба, шагнула Анна, с крыльца закричала на гонявшихся с визгом по двору за курами Кешку и Вальку:

— Чо затеяли, негодники! Чур на вас!

В дверях появился Мишка, неся на вытянутых руках фырчащий самовар. Поставил у стенки на табуретку, вопрошающе глянул на Филиппа. Тот кивнул парню, делая пригласительный жест к столу. Мишка заулыбался, обнажив изрядно попорченные зубы, загремел табуреткой, усаживаясь. Катерину видно не было, в бане убиралась.

— Нюра, чево ты там? Давай, заждалися! — позвал Цупко, сворачивая в кулаке сургуч с бутылочного горлышка. Ловко выбил пробку и наклонил бутылку над стопками. Анна села напротив Мишки, по правую руку от Филиппа.

— Но… Со свиданьицем! — Поднял он граненую рюмку, больше смахивающую на стакан, но все равно потерявшуюся в его лапе. — Эх-ма, душа, отступись!

Ткнул рюмкой в рюмку, отчего у Алексея Андреевича немного сплеснулось на столешницу, хекнул и, задрав голову со спутанной седой и неопрятной бородою, вылил водку в черный распяленный рот.

— Ух-ха, пошла, родимая! Чо задержался-то, Андреич! Силески — богу бурятскому, самбайну, язви его!

Бизин выпил. Водка огненно разлилась в груди, запекло в горле. Поперхнувшись, потянулся за малосольным огурчиком с желтеющей спинкой, захрустел, выдыхая сивушный смрад.

— Энто, Андреич, первая колом, — усмехаясь, снова наполнил рюмки Филипп, — зато втора точно соколом проскочит! Давай! Пока живы — не помрем, выпьем — и еще нальем!

Больше чокаться не стал, сразу потащил рюмку ко рту. Но выпить не успел, вздрогнул, как и все за столом, от взрыва остервенелого собачьего лая.

— Тьфу ты, аспиды чертовы! — Поднялся, вышел на крыльцо. И тут же выругался:

— Мать твою за ногу! Принесла нелегкая, кость им в горло!

Анна выскочила следом. Через мгновение вновь показалась в дверном проеме, прислонилась к косяку с побелевшим лицом. Встревоженному, выбирающемуся из-за стола Алексею Андреевичу одними губами прошипела:

— Ну что, дождалися, ироды…

Бизин осторожно выглянул во двор и увидел, как в ворота, придерживаемые Филиппом, въезжают четверо конных, в милицейских фуражках. Один, плотный, с кирпичным широкоскулым лицом, перегнувшись, врезал нагайкой подскочившую ощерившуюся дворнягу Взвизгнув, она еще пуще залилась злобным лаем, но от всадника метнулась подальше.

— Цыть, холера!

У крыльца милиционеры спешились. Не обращая внимания на опасливо лающую издали дворнягу и рвущего цепь у сарая волкодава, намотали поводья на перильца.

— Хозяин! — громко позвал Филиппа, все еще вцепившегося в створку ворот, высокий, горбоносый, с начальственной повадкой. — Чего ты там прилип, ну-ка, топай сюда!

Цупко медленно поплелся к крыльцу, следом, вначале прячась за его спиной, прошмыгнули к матери притихшие ребятишки.

— Веселей ногами перебигай, когда тебя Гадаскин кличет! — рявкнул на Цупко горбоносый. Широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок, поигрывал зажатой в скрещенных за спиной руках нагайкой. Голос с гнусавинкой, картавый, с представительным обликом горбоносого совсем не вяжется.

«Гадаскин!» — встрепенулся Бизин, успевший в тюрьме многого наслушаться о начальнике Читинского городского уголовного розыска. Шустро вернулся за стол, смиренно присел, насторожив уши.

Рассказывали, что раньше Гадаскин слыл край каким отчаянным и лихим партизанским командиром, а когда назначили в угро, весь свой боевой запал перенес на преступный элемент. Да так, мол, что все у него в чем угодно готовы признаться, потому как допрос любит снимать сам, а кулак имеет увесистый. И чрезвычайно взрывной характер. Враз вспыхивает, как порох, а дальше себя не помнит.

— Так… Значит, ты и есть Цупко Филипп?

Гадаскин, сузив черные глаза, потер согнутым указательным пальцем тщательно подбритые усы, кивнул в сторону Анны, обхватившей руками вцепившихся в материнский подол Вальку и Кешку.

— А это, стало быть, сожительница твоя?

— Точно так, гражданин начальник! — подобострастно, вытянув руки по швам, быстро ответил Филя. — Вот, чаевничаем, прошу к столу, не побрезговайте…

— Это от нас не уйдет, хлебосольный ты наш! — ехидно усмехнулся начугро. — Мозги мне не пудги, ядгена вошь. Огдег у нас, гьяжданин Цупко, имеется. Обыск вчиним!

— Осподи, Святый Боже! — запричитал, хлопая себя руками по бедрам и приседая, Филя. — За что? Опять одне наговоры!..

— Но! Чево раскудахтался! Вагнак хитгожопый! — голос у Гадаскина налился злобой. — Колись лучше сгазу, где овес, гнида?

— Гражданин начальник! Полная клевета! Оговорили! — прижал клешни к выпуклой груди Филя. — Нащет овса — полная клевета!..

— А вот мы и пговегим!

Молодой совсем паренек, опоясанный ремнем с желтой кобурой, шумно шагнул в сенцы, на Бизина за столом поглядел внимательно.

— Что-то, дядя, физиономия мне твоя знакома!

— Мир, молодой человек, тесен…

— Иосиф Исакович! — крикнул милиционер, обернувшись к дверям. — Поглядите-ка, тут у хозяина гость дюже интересный сидит!

Гадаскин шумно протопал в сени, уставился, словно прицеливаясь на притихшего за столом старикана.

— Это, товарищ начальник, некто Бизин, с Новых мест, которого по краже лошадей арестовывали, — пояснил молодой.

— Чем же этот стагый смогчок нам интересен, Баташев?

Миша Баташев, месяца полтора назад назначенный помощником к Гадаскину, после откомандирования в Читу из Прибайкальской областной милиции, живо пояснил:

— Свежее мое впечатление! Я его тогда еще, при разбирательствах, запомнил. Шустрый, видать, дедок — сегодня только из каталажки выпустили, и уже здесь, напаренный, чаи распивает!

— Цупко! — крикнул Гадаскин. — А ну-ка, иди сюда! Это кто тебе, а? Годня, сват-бгат?

— Дык, на Новых местах соседи мы, давно приятельствуем, по-соседски помогаем…

— Дык-пегдык! — передразнил Гадаскин, недобро поглядев на Цупко. — Ох, смотри, гожа! А ты, стагый хгыч, что притих? — Уже к Бизину адресовался. — Когешите с Цупко? Твое счастье, пегдун дгяхлый, что в тюгьме до сего дня обитался, но гляди, ежели еще где всплывешь!..

Дернув головой, чтобы Цупко следовал за ним, начугро вышел во двор.

— Ашихмин! Попов! Пгиступаем! Да, вон с того сагая и начинайте, с сагая и погъеба!

Бизин быстренько выбрался из-за стола, тоже поспешил на крыльцо, выглянул из-за плеча застывшей Анны.

— Слышь, Анюта, куды все подевали-то? — зашелестел женщине в ухо.

Анна ненавидяще глянула на старикана, зло дернула плечом, ничего не ответив.

Бизин понял, что Цупко ничего не прятал, все лежит в открытую. «Тьфу ты, идиот каторжный!» — выругался про себя.

Филя же тем временем продолжал божиться Гадаскину.

— Начальник, к маменьке не ходи, зазря на меня навели! Да разве…

— Заткни пасть и маменьку мою не тгожь, говнюк! — рассердился Гадаскин. — Не то попляшешь у меня!

— Хозяин! Чьи лошади? — ткнул нагайкой в сторону двух гладких коньков под навесом плотный и широкоскулый Попов — тот, что псину по приезде огрел.

Цупко замялся, шумно перевел дух.

— Ага! Так, так, так! — оживился Гадаскин, пристально глядя на бледного Филю. — Кажись, сопгел, обгазина!