Оля считала, что самые опасные места остались позади. Начались леса, в которых хозяйничали партизаны. Лукин и девушка ослабили напряжение, болтали о всяких пустяках.

Опасность возникла нежданно.

В тишину ворвался рокот моторов. Лукин без труда догадался, что это мотоциклы. Только они производят гулкий и дробный звук. Оба растерялись. Поворачивать обратно — не успеют удрать. Ехать вперед — у Лукина красноармейская форма. Прятаться опять на дно двуколки поздно, да и какой смысл?

Лукин зачем-то спрыгнул на землю и боли не почувствовал. Но в ту же минуту снова забрался в двуколку. Лег на живот и приготовился стрелять. Достал винтовку и сунул Оле. Попросил:

— Вывернутся — сворачивай с дороги, боком ставь, чтоб мне стрелять лучше.

Оля сунула винтовку под сиденье, взялась покрепче за вожжи.

Два мотоцикла с колясками вывернулись из-за поворота и помчались на сближение. Или немцы не ожидали встретить здесь кого-либо, или посчитали появление подводы в порядке вещей и не обеспокоились. К тому же, лошадью правила девушка. Лукина они не приметили. Юра лихорадочно гадал: стрелять или нет? Может, пронесет, не заметят? Лежать — пусть куда кривая выведет! А если они обнаружат его и первыми откроют огонь? Тогда он проиграет время и внезапность. Кто начнет первым, тот выиграет. Пропадать, так с музыкой. Начнет сам. Сначала бросит гранаты, потом прошьет из автомата. А если за этими едут еще? Но другого выхода нет — только бой.

Отчетливо разглядел водителя — очкастого, с крестом на груди. В коляске трясется второй, в каске, подремывает лениво. Перед ним пулемет.

— Сворачивай, сворачивай, — шепотом торопит Лукин Олю.

Та резко натянула правую вожжу, лошадь круто свернула вправо, и Лукин выдвинулся на передний план. Между первым мотоциклом и им было чистое место. Приподнявшись, Юра кинул гранату. Вторую бросил чуть подальше, целясь в следующий мотоцикл. И когда грохнули один за другим взрывы, он ударил из автомата. Раздались крики. Оля кубарем слетела с сиденья в кювет, Держа винтовку. Лукин бросил для верности еще одну гранату, последнюю, и сполз с двуколки. Уцелевший немец резанул по двуколке из своего пулемета. Лошадь рванулась вбок и, ломая оглобли, упала, прошитая очередью. Она хрипела и билась в предсмертной судороге. Хлопнул взрыв, и все смолкло. Там, где разорвалась последняя граната Лукина, стонал немец, Лукин, прихрамывая, сполз в кювет и позвал:

— Оля!

Она лежала ничком, держа в правой руке винтовку. Рука неестественно откинута вперед.

— Оля!

Лукин, холодея от предчувствия непоправимой беды, кинулся к девушке, потряс за плечо. Она не отозвалась. Он перевернул ее на спину и увидел побледневшее лицо, закрытые глаза. С ужасом подумал, что девушка убита. Сердце подступило к горлу и застряло колючим комком. Оля застонала. Лукин обрадовался, что она жива, и зашептал:

— Жива, жива!

Принялся расстегивать телогрейку, снял с одной руки и увидел кровь на правом плече. Белая в горошек блузка в этом месте стала красной.

Лукин забыл про ушибленную ногу. У Оли дрожали ресницы и слабо пульсировала на виске голубая жилка. Он понимал — надо поскорее уходить. Закинул за спину автомат и ее винтовку, поднял Олю на руки и, сильно хромая, заторопился в лес. До него рукой подать, успеть бы добраться! Вот и спасительная чаща. Передохнул и побрел дальше, не замечая ударов сосновых веток по лицу. Забраться бы в самую глушь, а потом думать, что делать дальше. И перевязать Олю. Ранение не смертельное, однако перевязать рану надо как можно скорее. Индивидуальный перевязочный пакет у него был. Бывало, Раиса ругалась с теми, у кого не находила в запасе пакета, жаловалась командиру. А они посмеивались — подумаешь, пакет, обойдемся и без него. Патронов давай побольше. Спасибо, что ругалась, — как пригодился теперь пакет! Раиса много раз показывала, как правильно перевязывать раненого, как за ним ухаживать. Они считали ее занятия отдыхом.

Теперь вот Лукин с досадой вспоминал, что на занятиях санинструктора дремал, пожалуй, добросовестнее всех. Как бы ему пригодилось сейчас то, чему учила Раиса!

Юра выбился из сил. Идти не мог. Осторожно опустил Олю на землю. Снял шинель, расстелил и поудобнее переложил на нее девушку. Место глухое, немцы сюда не сунутся. Обследовал вокруг каждую ямку, но воды не обнаружил ни капли. Оля открыла глаза и застонала.

— Ничего, ничего, лежи, — прошептал он. Предстояло самое трудное — перевязать. Надо было рвать кофточку, обнажить грудь и Юра не решался это сделать. Оля, видимо, поняла его затруднение, поморгала глазами, приглашая не стесняться.

Лукин осторожно освободил ее руку, стянул телогрейку. Оля закусила губу, наморщила лоб. И невольно застонала. Он дрожащими руками расстегнул пуговицы, но освободить раненое плечо не смог — пришлось рвать кофточку.

Пуля угодила ниже плечевого сустава и застряла там.

— Крепись, Оля, не бойся. Все будет в порядке, — шептал Юра, перевязывая ее. Кончив перевязку, прикрыл Олю телогрейкой. Сам сел рядом, охватил колени и задумался. Что же делать? Сколько же еще будет испытывать-его судьба?

НА АЭРОДРОМЕ

1

Длительный дневной привал объявили к полудню — солнце поднялось довольно высоко и сильно припекало. С проселочной заброшенной дороги свернули в чащу, которая состояла из сосен, елей и лиственного подлеска. Качанов отпросился у Андреева по каким-то своим делам, Васенева вызвали в штаб, а Григорий с Ишакиным готовились ко сну. Рядом расположился Марков со своими хлопцами. Григорий проникался уважением к Маркову — такой он простой и ненавязчивый, а вместе с тем внимательный. Андреев наблюдал, как устраивались в лесу партизаны. Располагались на дневку спокойно, деловито, без лишней суетни. Если в сорок первом лесные скитания считали случайными, ждали, что кончатся не сегодня, так завтра и привыкать к ним капитально не было смысла, то теперь, наблюдая бесшумную картину устройства дневного бивака, Андреев подумал, что это не временный эпизод в жизни партизанского отряда, это его повседневный быт, устоявшийся и определившийся за два года войны с оккупантами.

Ну что ж, будем вживаться в этот быт, в эту новую обстановку. Качанов, кажется, преуспел: освоился быстро и друзей завел. Пошли вторые сутки, а Михаил расположил к себе цыганистого Бориса, и Рягузов относился к нему так, будто знакомы не первый месяц. Сейчас отпросился к автоматчикам, не иначе новых приятелей искать. Григорий сполна убедился, что Мишка в гражданской жизни крутил баранку. Шоферы — народ дошлый, с людьми сходятся быстро, родней обзаводятся запросто. А сомневался Андреев потому, что знал за Качановым слабость — любил тот прихвастнуть. Иной раз невозможно было определить, где правда, а где работала Мишкина буйная фантазия. Мог прихвастнуть и про золотую шоферскую жизнь. Однако шоферов в пехоту или в саперы не суют, для них находится другая служба. Чаще всего их определяют в танкисты. А вот Мишка очутился в минерах. Говорит, что перед войной права отобрали, кого-то сбил, что ли. Нет, не по пьяному делу. Девчонку в кабину посадил, развел с ней турусы на колесах, пытался обнимать — одной рукой баранку держит, а другой обнимается. И не кончилось добром — сбил человека. Но Качанов пьян не был — ни-ни. Водкой не баловался.

Ишакин, тугой на знакомства, старается уединиться. Порой на него находит душевная теплота — тянется к Мишке, с ним, сержантом, откровенничает. А то вдруг повеет от него холодком, словно от ледника, враз, беспричинно — и на всех задирается. В такие моменты Андреев делает вид, что не замечает дурного настроения Ишакина, а тот вроде бы нарочно подкусывает сержанта, норовит вывести из себя. Позднее отойдет и глаза прячет. Стыдно? Прошлое не любит вспоминать. Сейчас Ишакин примащивается спать рядом с сержантом. Делает лежанку из веток и папоротника возле сосны. Вещевой мешок приспособил под голову вместо подушки. Лег, укрылся шинелью, положив под бок свой автомат, и усмехнулся: