Мы убедились, что культурный стереотип, предусматривающий близость царя и юродивого, не потерял значения даже в европеизированном придворном обиходе 80-х годов. Впоследствии народная молва (такова сила культурной инерции) распространила этот стереотип на совсем неподходящего монарха — на Петра I, который был убежденным противником юродства «Христа ради» и решительно с ним боролся. В устных преданиях первый российский император выглядел как святорусский батюшка-царь, как почитатель и покровитель божьих людей. Так, легенда утверждает, будто Петр состоял в наилучших отношениях с петрозаводским юродивым Фаддеем^{133}. Этот Фаддей отваживался обличать императора, и тот будто бы смиренно признавал правоту юродивого.

На поверку оказывается, что легенда — мозаика из агиографических штампов. Вот типичный пример канонической сюжетной конструкции. Как-то раз Фаддей укорил Петра, что тот в церкви, во время литургии, не помышлял о небесном, а думал о земном: Петр был озабочен постройкой крепости. Идентичный эпизод есть в житии Василия Блаженного. «В некое время благо-верному царю (имеется в виду Иван Грозный,—А. П.) зиждущу на Москве свой царьский двор на Воробьевых горах и уже зданистен совершающу, и приспе же некий праздник, и поиде государь… в собор Успения божией матери… Ту же бысть и Василий Блаженный, стояв во едином угле, царю не являяся тогда, яко же прежде обычно ему завсегда являяся. За оною же литоргиею царю помышляющу о созидаемом дворце на Воробьевых горах, како бы его лепо внутри и добре устроит и чем покрыта оныя полаты». После литургии Иван Грозный спросил Василия, почему он не видел его в храме — не из-за множества ли народа? «Не бе множество народа…, — возразил юродивый, — но токмо трое. Первое митрополит, вторая благоверная царица, третий аз грешный. А протчий народ все житейская умом "мечтаху, но и ты, царю, мыслию был еси на Воробьевых горах, созидая себе полаты. Не бо, царю, судится истинно моление, токмо еже телом в церкви стояти и умом всюду мястися, но истинное моление, — еже в церкви телесно предстояти, а умом к богу возводитися». Ивана Грозного поразила эта прозорливость юродивого: царь, многозначительно замечает агиограф, «оттоле нача его боятися»^{134}.

Петр I, как явствует из его переписки, действительно благоволил к юродивому Фаддею, но это была снисходительная приязнь сильного к слабому, а не благоговение перед святым. В 1719 г. Петр писал тогдашнему петрозаводскому ландрату Муравьеву: «Здешний мужик, которого зовут Фаддеем и который стар уже и кажется умалишенным, живет в лесу и приходит в деревню. Его здесь считают за чудо. Чего-либо худого и склонности к расколу не замечено. Поэтому я, чтобы не было какоголибо соблазна, велел к вам на заводы отвести, чтобы там его кормили до смерти».

Обличение царя юродивым также входило в разряд культурных стереотипов, отчего историку бывает столь трудно отличить вымысел от факта. Естественно, что в общении с царем юродивый пользовался привычным корпоративным кодом, прежде всего загадкой и жестом. Словесную загадку предложил царю Алексею Михайловичу юродивый Киприян, любивший прокатиться на облучке государевых саней. «Внегда Никонова новшества Российский части болезненно колебати пачаша. ., — повествует Семен Денисов, — тогда дивный Киприан, к самодержцу на колесницу востекая, краткими увещанми того моляше, о древлем благочестии часто… насловия издаваше. . Иногда же граголаше: „Все изрядно, да единаго несть". Монарху вопросившу: „Чесого таковаго?", отвеща: "Старыя веры!"».86 «Насловистый» человек — тот, кто говорит красно. «Насловие» — удачное, меткое словцо. Киприян, как и подобает юродивому, изрекал апофегмы.

Иногда перед царем юродивый разыгрывает целый спектакль, но спектакль обязательно загадочный. Исаак Масса, занесший в свои записки множество московских слухов и сплетен, рассказывает о пантомиме, которую устроила перед Борисом Годуновыммосковская юродивая Елена  (напомню, что ей приписывалось и пророчество о смерти Лжедимитрия). Она жила в землянке возле какой-то часовни вместе с двумя-тремя богаделками. В то время, когда по Москве уже разнеслась весть о первом самозванце, Борис Годунов как-то посетил ее. Елена молча положила перед ним «короткое четырехугольное бревно» и велела окадить его ладаном. Это тоже загадка, только без слов. «Короткое четырехугольное бревно» означает колоду, старинный долбленый гроб (до Петра досчатых, сшивных гробов на Руси не делали), так что юродивая Елена, если верить Исааку Массе, предрекла Борисову кончину. Может быть (этого Исаак Масса не понял), в пантомиме Елены зашифрована также мысль о времени, указание на скорую смерть царя. Дело в том, что колода встречается в загадках о времени — здесь она значит год: «Лежит колода, на ней дорога, пятьдесят сучков, да триста листьев»; «Лежит колодапоперек дороги; в колоде двенадцать гнезд, в гнезде по четыре яичка, в яичке по семи зародышков, что выйдет?». Выходит год из двенадцати месяцев, в месяце по четыре недели, в неделе по семи дней.

Народная молва нимало не заботилась о точности, когда дело касалось общения юродивого с царем. В какую бы конкретную форму ни выливались обличения (если они вообще имели место), в устной передаче они в поразительно короткий срок принимали вид загадки, чаще всего зрелищной, превращались в пантомиму. И. У. Будовниц подробно разобрал древнерусские и чужеземные источники, в которых упоминается Никола Псковский Салос.

Выяснилось, что все они единогласно отводят Николе роль спасителя Пскова от царского гнева, но о том, как Никола обличал Ивана Грозного, рассказывают по-разному. (Это, впрочем, вовсе не означает, что выдуман сам факт обличения, на чем настаивает И. У. Будовниц^{135}. Если юродивые бесспорно обличали царя Алексея Михайловича, то почему столетием раньше они не могли протествовать против изуверств Ивана Грозного?). По одним сведениям, Никола Салос предсказал, что падет царев аргамак, по другим — просто «жестокими словами» поносил Грозного. Предоставим слово англичанину Джерому Горсею, который приехал в Россию в 1573 г., спустя три года после опричного похода на Новгород и Псков. «В Пскове был тогда один юродивый, которого тамошние жители считали пророком. Этот обманщик, или колдун, по имени Никола Святой, встретил царя смелыми укоризнами и заклинаниями, бранью и угрозами, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса, и клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его воинов коснется во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребенка в Пскове; что ангел божий хранит Псков для лучшей участи, а не на разграбление, и что царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как сам он может видеть, висит над его головой (ибо в эту минуту была сильная и мрачная буря). Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов. (Я видел этого негодного обманщика, или колдуна: и зимой и летом он ходил голый, вынося и зной, и мороз. Посредством волшебных очарований дьявола он делал много чудесных вещей. Его боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду за ним следовал)»^{136}.

Как видим, Джером Горсей излагает еще одну версию: Никола угрожал Ивану Грозному, что «божий гнев разразится в огненной туче». В свое время на очевидную легендарность этой версии указал Н. М. Карамзин: «Но это было зимою, а зимние тучи не громоносны»^{137}. Несмотря на это, записки Горсея для нас чрезвычайно важны. Во-первых, это единственный из иностранных авторов, кто своими глазами наблюдал Николу Псковского. Во-вторых, следует обратить внимание на то, что юродивый, по Горсею, бранил Ивана Грозного кровопийцей и пожирателем христианского мяса. Эта ничем не замечательная, мимолетная фраза и представляет собою источник той зрелищной загадки, того парадоксального жеста, той пантомимы, которую народная молва вскоре навечно связала с Николой Салосом и Грозным.