— Говорите, Аврилетта! Эта женщина… вы знаете ее?

— Да, я знаю ее, — ответила девушка. — Это Элен, графиня Керу!

С этими словами она откинулась назад и непременно упала бы, если бы Сильвен не успел ее поддержать. Но граф уже выхватил газету из рук Аврилетты; он с широко открытыми глазами воззрился на портрет женщины и едва слышно проговорил:

— Жена моя! Моя Элен!.. Но каким образом ее портрет оказался в этой газете?

Доктор поспешно позвонил и сказал вошедшему фельдшеру:

— Отнесите девушку в ее комнату, ее нужно положить на кровать и не тревожить, пока она не проснется… При малейшей перемене тотчас уведомите меня. Теперь, — добавил доктор Бонантейль после того, как фельдшер ушел, — поговорим обстоятельно.

Граф Керу все еще держал в руках номер газеты, в котором было отпечатано изображение Наны Солейль.

— Милостивый государь, — прервал он доктора взволнованным голосом, — прежде всего скажите мне, чей это портрет… Не знаете ли вы, почему он напечатан в газете?

— Во-первых, — ответил доктор. — Чей это портрет, вы, кажется, знаете лучше меня. Что вы сказали, увидев его?

— Я сказал… и повторяю… что эта женщина необыкновенно похожа на мою бедную Элен… которой я лишился при самых грустных обстоятельствах.

— Хорошо, — сказал Бонантейль, сохраняя полное хладнокровие. — Не видите ли вы, однако, разницы?..

— Может быть, но лицо удивительно похоже, и выражение именно то, которое поразило меня в покойнице и которое я приписал предсмертной агонии…

— Ну, в таком случае вы ошибались, милостивый государь, — сказал Бонантейль.

Граф Керу поднял голову. Тон, которым доктор сказал эти слова, вызвал краску на лице графа.

— Однако же, милостивый государь… — начал он.

— Тут не может быть никакого «однако», — проговорил доктор. — Посмотрите, господин Сильвен, на этот портрет и скажите ваше мнение.

— Мое мнение то же, что и у графа, — ответил Сильвен.

— Выскажите ваше мнение конкретнее, пожалуйста, — попросил доктор.

— Черты лица этой женщины на портрете, — начал Сильвен, — совершенно схожи с чертами графини Керу, но в этом лице нет той доброты и кротости, которыми отличалась графиня.

— Ну и довольно, — сказал доктор.

И он стал ходить по комнате взад-вперед, совершенно не обращая внимания на присутствующих. Вот о чем думал доктор. В первую минуту, когда он увидел портрет на страницах газеты, его поразило сходство этой женщины с той незнакомкой из таинственного дома, который он посетил ночью. Вслед за этим он узнал, что портрет был передан редакции журнала господином Вильбруа. Он отправился к американцу и, как только увидел фотографии пропавшей Наны Солейль, тотчас убедился, что хотя между ними и увиденной им женщиной и было необыкновенное сходство, но это не была одна и та же особа.

Между тем Аврилетта, граф Керу и Сильвен утверждали, что портрет этот был изображением графини Элен Керу, убитой в замке Трамбле. «Что же это? — думал доктор, не в состоянии привести в порядок свои мысли. — Если прекрасная незнакомка не Нана Солейль, в чем я уверен, то она не может быть и графиней Керу, потому что та умерла, следовательно, должна быть третья, похожая на этих двух… Вот я и договорился до невозможного… однако…»

Бонантейль вдруг остановился — у него блеснула новая мысль.

— Граф, вы сказали, кажется, что задержан человек, которого вы считаете возможным убийцей графини Керу?

— Действительно…

— Кто этот человек?

— Поверенный по делам, зовут его Паласье…

— Паласье?.. Я не знаю этого имени… Где же он?

— В префектуре, где будет содержаться до вызова к судебному следователю.

— Значит, по меньшей мере двое суток?..

— Почти.

— В таком случае, граф, вся задача состоит теперь в том, чтобы вырвать из него какое-то признание… Он один может пролить свет на это темное дело.

— Я с вами согласен, — ответил граф Керу. — Но не скажете ли вы мне, по крайней мере, ваше мнение относительно того, кто изображен на этом портрете?

— Извольте… это портрет женщины, известной в обществе под именем Наны Солейль, которая пропала и которую теперь разыскивает ее любовник, эксцентричный господин Вильбруа. Как человек с громадным состоянием, он обещает сто тысяч в награду тому, кто укажет ее след…

— Значит, эта женщина была похищена?

— Похищена… убита… кто знает? Но я вот что думаю… у вас ведь есть племянник? Как его зовут?

— Губерт де Ружетер…

— Губерт де Ружетер! — воскликнул Бонантейль, ударив себя по лбу и поспешно схватив шляпу и трость. — Едем, не теряя ни минуты. Я отвечаю за жизнь Аврилетты, Пакома… я отвечаю за всех больных… но нужно, чтобы Паласье открыл нам все… Скорее в префектуру!

Через несколько минут во двор здания префектуры въезжала карета с тремя пассажирами.

XXVII

«Так рушатся самые лучшие и хорошо обдуманные планы! — думал Кастор Паласье, пока его везли на поезде обратно в Париж. — Вот теперь я понимаю неудачу при Ватерлоо. Враг был уже в моих руках, или, лучше сказать, мне стоило только схватить его… Но злая судьба преследовала меня в лице жандарма, и вот все мои планы рухнули сами собой… Что делать, будем бороться и не падать духом… Битва у Маренго была почти проиграна, однако результат оказался блестящим».

Таковы были мысли Паласье по дороге в Париж. Его нисколько не беспокоило обвинение в убийстве — ему не представляло никакого затруднения доказать свою невиновность, предоставив алиби. Но, прежде чем он возвратит себе свободу, пройдет несколько дней, что равносильно разорению, гибели и постыдному поражению. А Губерт де Ружетер двигается между тем в противоположную сторону. Через несколько часов он достигнет Кале. Полтора часа езды, и он вступит на английскую территорию, а там… Проклятие! Как отыскать его следы?..

— Ну, выходите! — услышал Паласье знакомый голос, действовавший ему на нервы.

Погруженный в размышления, он не заметил, как поезд остановился. Вслед за приглашением выйти Паласье почувствовал, как сильные руки подняли его с места, а затем вытолкнули на платформу. Толчки не прекращались; его заставили пройти через залу и посадили в карету. Плохо знает Паласье тот, кто подумает, что он хотя бы на минуту потерял мужество. Спокойно войдя в залу префектуры, он назвал свое имя, звание и род занятий с таким достоинством, которое ошеломило бригадира.

— Есть у вас деньги? — спросили его.

— О! Мало!.. — ответил Паласье тоном банкира, имевшего в кармане какую-нибудь жалкую тысячу франков.

В действительности цифра была верна. Паласье предпринимал серьезный поход и потому захватил с собой все, что у него было. Он величественно запустил руку в карман и вынул сверток золотых монет, который положил перед собой на стол бригадира. Когда этим не удовлетворились и хотели обыскать его, он обиженным тоном сказал:

— Напрасно будете искать, больше ничего не найдете.

Арестант с тысячей франков в кармане — не первый встречный; с ним обошлись довольно любезно, а за сорок сантимов в сутки он получил отдельное помещение и две простыни на кровать. Едва он устроился на новом месте, как ему подали кусок хлеба, который напомнил ему, что с самого утра он ничего не ел. Паласье довольствовался малым, если того требовали обстоятельства. Не был ли он храбрым солдатом? Не должен ли он мужественно подчиняться всем случайностям походной жизни? Стоик до мозга костей, Паласье растянулся на жиденьком матрасе кровати, и не прошло четверти часа, как он крепко спал, сотрясая храпом стены префектуры.

На рассвете Паласье открыл глаза и стал обдумывать свое грустное положение. Он вскочил с кровати и с жестом, которому позавидовал бы любой актер, поклялся отомстить или принять смерть, после чего снова опустился на кровать и впал в раздумье. К какому решению пришел этот непризнанный гений, мы сейчас увидим, но прежде скажем, что Паласье взял один свой сапог, повернул его подошвой вверх и ловко отвинтил нижнюю из трех подошв. Из небольшого углубления, сделанного во второй подошве, он вынул сложенную бумажку, понюхал ее и опустил в карман панталон…