— Нана Солейль пропала! Похищена! Неужели это… Странно!.. Очень странно!

Удивление доктора Бонантейля было очень велико, когда он увидел это объявление в иллюстрированной газете. Господин Вильбруа приказал описать приметы пропавшей и напечатать ее портрет. И это был портрет женщины, которую доктор видел прошлой ночью в таинственном доме! Паком, до этой минуты спокойно лежавший у двери, вдруг подбежал к доктору. Собака тряслась всем телом и подпрыгивала.

— Ваша собака взбесилась! — воскликнул доктор.

— Как? Мой верный друг Паком? Взбесился? — Сильвен не верил своим ушам. — Боже, сохрани меня от нового несчастья!

Паком лег на пол, потом снова вскочил. Он тряс головой, словно желая избавиться от того, что жгло ему горло.

— Мою собаку отравили! — вскрикнул Сильвен.

— Отравили? — повторил доктор.

Сильвен бросился к собаке.

— Оставьте ее, я все понял! — вдруг сказал Бонантейль.

— Что? Что вы поняли?

— Вот, смотрите…

Доктор наклонился и поднял с пола кусочек бумаги. Рядом с ней лежали частицы черной коры манкона: господин Бонантейль случайно рассыпал их, когда доставал из кармана очки. Сильвен испуганно посмотрел на доктора.

— Это яд? Паком погиб!

— Может быть, его еще удастся спасти…

Собака стала спокойнее и стояла на месте, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Потом ее лапы подкосились, и она растянулась на ковре. Доктор Бонантейль поднял веки у животного и прокричал:

— Я не ошибся! Больше никаких сомнений!

— Доктор, — спросил Сильвен, — он будет жить?

— Думаю, что да. Но, как бы то ни было, этот факт должен положительно сказаться на нашей больной.

— Что вы имеете в виду?

— Пока не расспрашивайте меня ни о чем, идите к Аврилетте и запаситесь мужеством. Я обещаю вам сделать все возможное для той, которую вы поручили моим заботам.

— Я верю вам, доктор.

Сильвен, склонившись над Пакомом, по-прежнему лежавшим на полу без движения, хотел унести его собой.

— Не трогайте собаку, — остановил его доктор. — Она теперь принадлежит мне… по праву науки, — прибавил он с улыбкой. — Я надеюсь, что ее жизни ничто не угрожает. Идите, не бойтесь.

Сильвен вышел и в сопровождении одного из фельдшеров направился к комнате Аврилетты. Оставшись один, доктор позвонил слуге.

— Отнесите собаку в кабинет, — распорядился он, когда тот явился, — и скажите моему помощнику, что я жду его там.

Господин Бонантейль еще на несколько минут задержался в приемной и, снова взяв в руки иллюстрированную газету, проговорил:

— Нана Солейль! Никаких сомнений, это ее портрет! Подобное сходство — большая редкость, если не сказать, что вообще невозможно… Итак, молодая женщина, которую я видел в таинственном доме, была похищена, эта же пропала… Странное совпадение! К несчастью, я не могу определить, когда именно женщина впала в летаргию из-за отравления ядом, который уже лишил рассудка Аврилетту… Что мне делать?

Доктор понятия не имел, где находился тот дом, в который его возили с завязанными глазами. Да если бы он и знал, что бы это изменило? Разве он не дал слово человеку в маске? Разве он не пообещал никому не говорить о том, что видел и слышал в том таинственном доме? Но что, если это преступление? Незнакомец, по-видимому, сам ничего не знал об отравлении, жертвой которого стала молодая женщина.

— Кто эта Нана Солейль? — продолжал размышлять доктор. — Вероятно, куртизанка, одна из тех женщин, которые глумятся над честью семейств и страстной любовью своих несчастных жертв… Однако странное дело: когда я смотрел в ее лицо, то не видел в нем ничего, кроме отражения чистой, невинной души.

Доктор Бонантейль стал внимательно разглядывать портрет Наны Солейль.

— Да, — проговорил он наконец, — на этом лице запечатлено выражение жестокости и цинизма. Его никак нельзя спутать с тем, спокойным и кротким. Сомнение мучит меня… Во что бы то ни стало я должен раскрыть эту зловещую тайну. Надо встретиться с господином Вильбруа, этим сумасшедшим, готовым отдать целое состояние тому, кто вернет ему, возможно, вовсе не достойный его предмет любви.

В эту минуту в приемной появился слуга и доложил, что помощник ожидает доктора в кабинете. Бонантейль положил газету в карман и вышел. Когда доктор увидел, что его помощник приготовил все инструменты, необходимые для вскрытия, он закричал:

— Что вы! Уберите все это немедленно!

— Как так? — удивился тот. — Мы не будем ее вскрывать?

— Нет! — воскликнул Бонантейль. — Собака отравлена, и я взялся ее спасти.

Помощник доктора ухмыльнулся, но затем сообразил, что у доктора должны быть свои причины так поступать, и внимательно выслушал Бонантейля, разъяснившего все обстоятельства дела.

XXIII

В восемь часов вечера того же дня небо покрылось темными тучами, и пошел крупный холодный дождь. Редкие прохожие поднимали воротники и, ежась от холода, ускоряли шаг. Время от времени по улице Ренн проезжала повозка с какой-нибудь кладью. Извозчик немилосердно хлестал лошадь, которая от этого нисколько не ускорялась. Вы, разумеется, скажете, что в такую погоду несладко приходится торговцам-разносчикам. Тем не менее одна странная личность, расхаживавшая по тротуару от улицы Таранн до первых домов улицы Ренн, с вами не согласилась бы.

Эта странная личность, казавшаяся на первый взгляд представительницей слабого пола, была страшно худощава, а два метра роста только усиливали это впечатление. В лотке, висевшем у нее на шее, лежали фрукты: яблоки, груши, апельсины, но все они были черные и гнилые. Торговка, по-видимому, не очень-то переживала о своем товаре. Она ходила взад-вперед по тротуару, присаживалась на него и предлагала прохожим купить фрукты. Заметим еще одну странность: если бы кто-нибудь подошел к нашей торговке поближе, то непременно услышал бы такие слова, которые до вступления романиста Эмиля Золя в Академию не вошли бы ни в один лексикон.

— Собачье дело! — ворчала «грациозная дама». — Мне это начинает надоедать. Выходи же, старый черт!

От нетерпения торговка прыгала на месте и постукивала каблуками о мостовую. Иногда из лотка выпадали гнилые яблоки, но это, похоже, ее совершенно не расстраивало. Каланча снова принималась расхаживать по тротуару, не упуская из виду дом, среди обитателей которого была и мадемуазель Флора.

— Девять часов! — воскликнула торговка, услышав звон. — И по-прежнему никого! Неужели я окажусь в дураках? Но это невозможно! Я сам слышал, как он сказал: «Пойду сегодня вечером». Следовательно, он пойдет. Не такой он человек, чтобы оставаться дома из-за дождя. Да и в конце концов, разве это плохая погода для подобного рода дел? Итак, терпение, Кастор, терпение, будем ждать!

Едва торговка проговорила эти слова, как дверь дома отворилась, и в свете газового рожка, освещавшего коридор, обрисовался темный силуэт. Человек этот, небольшого роста и крепкого сложения, был в длинном плаще и шляпе с широкими полями. Увидев, что дождь все еще льет, он поставил на пол какой-то большой пакет, открыл зонтик и, опять взяв пакет, пошел по улице.

— Вперед, Кастор! — сказала торговка, вернее, как читатели уже догадались, Жан-Ипполит Кастор Паласье.

Человек, за которым он последовал, был не кто иной, как Куркодем. Паласье давно уже следил за ним и случайно подслушал сказанные им слова: «Пойду сегодня вечером!» Этого было достаточно, чтобы сыщик насторожился. Теперь он рассуждал так: «Если он возьмет карету, значит, не будет обделывать свои делишки. Это очевидно. Ничто не выдает так, как экипаж и извозчик. Полиция всегда сумеет их отыскать. Но если он пойдет пешком, то это уже кое-что. О, знание человеческого сердца!»

Паласье следил за своей жертвой издали. Казалось, у его сапог не было ни каблуков, ни подошв, и даже самое чуткое ухо не расслышало бы его шагов. Он не шел, а скользил. Однако Куркодем тоже был весьма осторожен. Два или три раза он, не останавливаясь, быстро оглянулся и, не обнаружив причин для беспокойства, продолжил путь. Торговка вдруг исчезла. Но куда?