Он убил Элен! Когда эта мысль приходила ему в голову, он начинал дрожать всем телом и в страхе озирался вокруг, всячески стараясь припомнить подробности ужасной трагедии. Но при всем желании ему ничего не удавалось вспомнить. Между тем Элен была убита, но кем? Он знал, что ни в чем не виновен, но не мог выйти на след настоящего убийцы. «Не было ли у нее врагов? — думал он. — Но нет, это невозможно!»

Теряясь в догадках, Давид припоминал тот крик, что вырвался у него из груди, когда он очутился перед трупом: «Это не Элен!» Теперь он задавался вопросом, как у него мог вырваться этот крик. Давид узнал черты лица той, которую втайне любил, тем не менее он усомнился! Почему? Наверно, потому что на лице покойницы застыло выражение жестокости, которого в ангельском, добром личике Элен Давид никогда прежде не замечал.

В страшном волнении прошла первая ночь заключения. Давиду грезились невероятные видения. То он видел себя на скамье подсудимых, то слышал свой смертный приговор, то ощущал, как издали к нему приближается палач и кладет свою тяжелую руку ему на плечо. Давид силился закричать, но голос его не слушался. Он хотел бежать, но дрожавшие ноги не повиновались ему.

На следующее утро в Трамбле прибыли судебные власти из Рамбуйе. Следствие шло своим чередом, но не привнесло ничего, что могло бы пролить свет на это таинственное преступление. Но разве требовалось еще какое-то доказательство, кроме письма, которое было найдено в комнате Давида?

Главным образом, следовало выяснить, как убийца пробрался в павильон. Но это было сделано достаточно быстро благодаря открытию Мэри-Энн. Она подозвала графа Керу и указала ему на обстоятельство, которое осталось незамеченным бригадиром Бланшоном. Одно из окон первого этажа, казавшееся закрытым, на самом деле было лишь притворено: стоило только толкнуть раму снаружи, и оно распахивалось. Опыт ставили в присутствии судебных властей, и он оказался достаточно красноречивым. Только при этом забыли проверить, не оставил ли преступник следов под окном. Теперь же было поздно, потому что во время эксперимента его участники ходили туда-сюда.

Итак, по мнению судебного следователя, преступление было совершено следующим образом: убийца, выйдя из церкви, держался в стороне, поджидая удобного случая напасть на свою жертву. Он увидел, что Элен отошла от графа и направилась к павильону, тогда как все остальные вместе с господином Керу проследовали к главному зданию. Дальше одна часть гостей осталась в парке, а другая продолжала толпиться у окон зала, где граф, окруженный друзьями, принимал горячие поздравления.

Вот этим-то моментом и должен был воспользоваться убийца, чтобы незаметно войти в павильон. Добравшись до окна, которое, возможно, было открыто им заранее, он проник в павильон и настиг свою жертву в ту минуту, когда она собиралась выйти на улицу. Каким образом за такое короткое время преступник успел выскочить в окно, закрыть его и сбежать — было не совсем понятно. Это объяснялось только необыкновенной ловкостью злодея, однако Давид, скорее, наоборот, отличался медлительностью и плавностью движений.

Было и еще одно обстоятельство, которое сильно всех затрудняло. Давида схватили, когда он прогуливался по парку. Можно, конечно, допустить, что убийца в нервном припадке, лишившись чувства самосохранения, и не подумал о том, чтобы скрыться и избежать последствий своего гнусного преступления. Господин Ганеро де Люссер, судебный следователь, припомнил несколько случаев, когда преступник, убив свою любовницу, сам шел заявить о содеянном или оставался возле трупа до тех пор, пока его не арестовывали.

— Убийца, — продолжал он, — повинуясь в первую минуту инстинкту самосохранения, пустился бежать, но затем передумал, потому что его тянуло обратно, к месту преступления. Он жаждал насладиться последствиями кровавой сцены.

Против этих объяснений, однако, имелись серьезные возражения. Из павильона невозможно было попасть в парк никаким другим способом, кроме как через большой двор. Можно, конечно, перелезть через стену более трех метров высотой, но на это Давид вряд ли решился бы. Мало того, на стене в таком случае должны были остаться следы, но на ней не оказалось ни единой царапины.

К этому нужно прибавить еще и то, что, услышав выстрел, толпа бросилась к павильону, следовательно, убийца не мог пробежать через двор незамеченным. Но тут Мэри-Энн снова явилась на выручку судебной власти. Читатели, вероятно, помнят, что Аврилетта воспользовалась веревкой, чтобы спуститься на дно колодца за венком. Мэри-Энн сначала не обратила внимания на то, что веревка привязана к железному бруску ворот, но, едва заметив это, она тотчас просчитала всю выгоду, которую можно извлечь из данного обстоятельства.

По нескольким словам, которыми обменялись Мэри-Энн и Губерт де Ружетер, читатель, наверно, догадался, что они много чего знали о таинственном преступлении в Трамбле. Арест Давида, посыпавшиеся на него обвинения — все это помогало им вводить судебную власть в заблуждение.

Мэри-Энн не пренебрегала ничем, чтобы еще больше запутать следствие. Она сумела убедить всех в том, что убийца в несколько прыжков достиг кустарника, скрывающего колодец, при помощи веревки влез на стену и таким образом скрылся из виду.

Граф Керу, поначалу усомнившийся в виновности музыканта, переменил свое мнение, и отныне доверие, которое он оказывал Давиду, служило лишь поводом для обвинений. Сам того не осознавая, граф искажал факты, обвинял в лицемерии того, кого называл теперь не иначе как негодяем, и старался доказать судебному следователю, что преступление было совершено по заранее обдуманному плану.

Новый обыск в комнате Давида не открыл ничего нового. Это была обитель истинного труженика: железная кровать, несколько стульев, стол, заваленный рукописями и нотами, и больше ничего. Лишь несколько засушенных цветов и стихи в нотных тетрадях выдавали горечь, таившуюся в душе влюбленного.

Среди различных инструментов, принадлежавших музыканту, напрасно искали какое-нибудь смертоносное оружие. Давид даже не был охотником и всегда отказывался от участия в веселых кутежах, что теперь объясняли его лицемерием.

Судебный следователь полагал, что для успешного хода следствия было бы полезно во второй раз привести обвиняемого к трупу жертвы. Против этого, однако, возражал граф, усмотрев в такой мере оскорбление памяти усопшей, и следователь перестал настаивать. Впрочем, протокол, подписанный мэром, ясно свидетельствовал о том, что даже в присутствии жертвы Давид не признал своей вины. Очевидно, повторный опыт привел бы к тем же результатам. Нужно было другими средствами вынудить музыканта во всем сознаться. Господин Люссер не сомневался, что одной его ловкости будет достаточно, чтобы заставить Давида открыть все.

Губерт все это время не отходил от графа Керу ни на шаг. Граф рассказал ему о своем ночном приключении в павильоне и признал, что стал жертвой простой иллюзии. Отсвет от лампы Мэри наделал немало шуму. Лантюр придерживался другого мнения и если в присутствии графа не возражал, то только из уважения к нему. Когда допрос был закончен, присутствие судебных властей стало необязательным. Разрешив похоронить графиню Керу, следователь и судья уехали. Все погрузилось в тишину и траур. Следуя чувству, которое легче принять, нежели объяснить, граф хотел забальзамировать труп Элен, прежде чем предать его земле.

Похороны прошли торжественно — это была дань уважения той, которую граф так горячо любил. На другой день господин Керу едва стоял на ногах, но за «дорогим дядей» усердно ухаживал Губерт. Мэри-Энн молилась, а Давида привели к судебному следователю в Рамбуйе. С первых слов музыкант понял, что предубеждение против него слишком сильно. Он осознавал, что гибель неминуема. Пропасть разверзалась перед ним, и все его старания были тщетны, но он стоял на своем:

— Да, я признаю, что любил мадемуазель Элен, что мечтал о невозможном. Но я давно понял, что не стоит питать напрасных иллюзий, и примирился со своей участью. Ах! Почему мне не хватило мужества просто исчезнуть! Я ведь не раз об этом думал! Увы! Я не мог решиться оставить ее! Я был малодушен, но, повторяю вам, я любил ее! Теперь вы понимаете, почему я не мог ее убить?