Октав Мирбо

Сад мучений

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Раз вечером, у одного из наших известнейших писателей собралось несколько знакомых. Хорошо закусив, они, – не знаю, по какому поводу, а скорее всего, просто так, – разговаривали об убийстве. Здесь были только одни мужчины, – публицисты, поэты, философы, доктора, вообще – люди, могущие говорить свободно, со свойственным им остроумием, с шуточками, не боясь, что вдруг почувствуют испуг или ужас, которые вызываются чуть-чуть смелым словом на смущенном лице нотариусов. – Я сказал «нотариусов», как одинаково мог бы сказать «адвокатов» или «приказчиков», не презрения ради, конечно, но чтобы точнее определить какое-нибудь среднее состояние французского ума.

С замечательным хладнокровием, таким же превосходным, как будто бы надо было выразить свое мнение о достоинствах куримой им сигары, член академии моральных и политических наук сказал:

– Честное слово!.. Я думаю, что убийство – самое величайшее человеческое занятие и что все наши действия проистекают из него…

Все ждали, что он пространно разовьет свою мысль. Но он умолк.

– Очевидно!.. – произнес один ученый дарвинист.

– И вы, дорогой мой, высказали вечную истину… потому что убийство составляет все основание наших социальных установлений, – следовательно, оно необходимее всего для цивилизованной жизни… Если бы не было больше убийства, не было бы больше никакого правительства, так как преступления вообще и убийства в частности являются не только оправданием правительства, но его единственным разумным основанием… Таким образом, мы жили бы в полнейшей анархии, чего нельзя себе представить… Итак, надо отбросить мыль совсем уничтожать убийство, а необходимо разумно и постоянно культивировать его… А я не знаю лучшего средства культивировать его, как законы.

Кто-то воскликнул:

– О, о!

– Ну, что же? – спросил ученый. – Разве мы не в своей компании и не говорим безо всяких обиняков?

– Пожалуйста! – согласился хозяин дома. – Будем широко пользоваться этим единственным случаем, когда мы можем позволить себе высказывать свои тайные мысли, потому что я в своих книгах, а вы в ваших лекциях, все мы можем преподносить публике только одну ложь…

Ученый глубже уселся в своем кресле, протянул ноги, которые от долгого лежания одна на другой порядочно онемели и, откинув назад голову, опустив руки, чувствуя приятное ощущение в желудке от пищеварения, пyскал к потолку кольца из дыма.

– Впрочем, – заговорил он, – убийство в достаточной степени культивируется само собой… Проще сказать, оно не есть результат той или другой страсти или патологическая форма вырождения. Это – жизненный инстинкт, присущий нам…. имеющийся у всех органических существ и управляющий ими, как инстинкт растительный… Также верно, что долгое время эти два инстинкта так прекрасно сочетались один с другим, так полно перемешивались друг с другом, что они от части образовывали только один инстинкт и нельзя было разобрать, который из них толкает нас давать жизнь и который заставляет отнимать ее, который из них убийство и который любовь. Со мною откровенно беседовал один известный убийца, который убивал женщин не за тем, чтобы грабить их, но чтобы насиловать их. «В эти минуты, – говорил он, – я представлялся себе Богом, и мне казалось, что я творю мир!».

– А! – воскликнул знаменитый писатель. – Вы еще будете брать в пример профессиональных убийц!

Ученый мягко возразил:

– Да мы все, н большей или в меньшей степени, – убийцы… Мы все мысленно испытывали хотя бы отчасти подобные чувства… Природная необходимость убийства обуздываете, смягчается ее физическая жестокость, ей придаются дозволенные выходы: индустрия, колониальная политика, война, охота, антисемитизм… потому что опасно предаваться ей неумеренно, вне законов, и потому что нравственное удовлетворение, извлекаемое из убийства, во всяком случае не стоит того, чтобы возиться с обыкновенными последствиями этого действия, с тюрьмой… сталкиваться с судьями, что всегда утомительно и не представляет научного интереса… наконец, с гильотиной…

– Вы преувеличиваете, – прервал первый говоривший. – Убивающим без изящества, без ума, под влиянием грубых импульсов и лишенных всякой психики, – вот для таких опасно совершать убийство… Человек интеллигентный и рассудительный может, с невозмутимой ясностью, совершать всевозможные убийства, какие только пожелает. Он уверен в безнаказанности… Изощренность его комбинаций всегда превзойдет рутину полицейских розысков и, смело можем сказать, бедность судебного разбирательства, которыми забавляются судебные следователи… В этом деле, как и везде, мелюзга платится за великанов… Понимаете ли, дорогой мой, вы согласитесь, что количество нераскрытых преступлений…

– И терпимых…

– И терпимых… я именно и хотел это сказать… Итак, вы согласитесь, что это количество в тысячу раз больше, чем количество преступлений раскрытых и наказанных, о которых газеты болтают с таким многословием и таким отвратительным отсутствием философии… Если вы согласитесь с этим, то вы также сознаете, что жандарм не является пугалом для избранников убийства…

– Несомненно. Но дело не в этом… Вы изменяете вопрос… Я сказал, что убийство вполне естественное, – а ничуть не исключительное, – действие природы и всякого живого существа. Однако непонятно, почему, под предлогом будто бы управления людьми, общество присвоило себе право убивать их, в ущерб единичным личностям, которым, и только им одним, и принадлежит это право.

– Вполне справедливо! – вмешался любезный и красноречивый философ, лекции которого в Сорбонне каждую неделю привлекали избранную публику. – Наш приятель вполне прав… Со своей стороны, я не верю, чтобы существовало хотя бы одно человеческое существо, которое не было бы – по крайней мере, в мыслях – убийцей… Знаете ли, мне иногда нравится в салонах, в церквах, на вокзалах, в кафе, в театре, всюду, где ходит, движется толпа, мне нравится наблюдать физиономии с определенной точки зрения – человекоубийства. По взгляду, по форме черепа, по челюстям, по скулам, все они, в какой-либо части своей индивидуальности, все они носят видимые следы той физиологической фатальности, какой является убийство… Это – ничуть не заблуждение, так как я не могу сделать ни одного шага, чтобы не столкнуться с убийством, не заметить, как оно пылает под ресницами, не почувствовать его таинственного прикосновения в руках, пожимающих мою руку… В прошлое воскресенье я отправился в одну деревню, где был престольный праздник… На большой площади, украшенной ветками, цветочными арками, нарядными мачтами, были собраны всевозможные виды развлечений по обычаю таких народных гуляний… И под отеческим оком власти толпа честного народа развлекалась… Карусель, русские горы, качели привлекали очень мало народа… Напрасно органы выводили самые веселые арии и самые соблазнительные ритурнели. Другие развлечения влекли эту праздничную толпу. Одни стреляли из карабина, из пистолета или из старинного арбалета в мишени, изображавшие человеческие лица; другие мячиками сваливали марионеток, с жалким видом торчавших на деревянных перекладинах: те стучали колотушкой по пружине, патриотически приводившей в движение французского матроса, который прокалывал штыком бедного гаваса или жалкого дагомейца… Повсюду, под навесами и в маленьких освещенных палатках, подобия смерти, пародии убийства, всякие гекатомбы… И этот народ веселился.

Мы понимали, что философ в ударе… Мы получше уселись, чтобы следить за потоком его теорий и анекдотов. Он продолжал:

– Я даже замечал, что эти мирные развлечения за последние несколько лет принимают значительное распространение. Наслаждение убийством сделалось больше и становится все более популярным по мере того, как нравы смягчаются, потому что на самом деле нравы смягчаются, в этом нет сомнения!.. Раньше, когда мы были еще дикими, домашние тиры были слишком жалки, так что на них едва смотрели. Тогда стреляли в трубки и в яичную скорлупу, танцующие на поверхности падающей воды. В самых роскошных помещениях, были, правда, и птицы, но они были из алебастра… Какое тут удовольствие, спрашиваю я вас? В настоящее время прогресс идет быстрыми шагами; теперь всякому порядочному человеку вполне возможно испытать за два су нежное и цивилизирующее ощущение убийцы… Да еще через это выигрываешь раскрашенные тарелочки и кроликов… Вместо трубок, яичной скорлупы, алебастровых птичек, которые глупо колются, не вызывая перед нами ничего кровавого, ярмарочное воображение придумало фигуры мужчин, женщин, детей, тщательно сделанные и наряженные как следует… Потом эти фигуры заставляют жестикулировать и ходить… При помощи хитроумного механизма они важно гуляют или бегают в ужасе. Они появляются, по одиночке или группами, в декоративных пейзажах, взбираются на стены, входят в башенки, выскакивают через окна, поднимаются по лестницам… Они производят те же движения, что и реальные существа: двигают рукой, ногой, головой. Бывают такие, что плачут… некоторые похожи на нищих… другие выглядят больными… бывают такие, которые одеты в золото, как легендарные принцессы. На самом деле можно вообразить, что у них есть ум, воля, душа… что они живые… Некоторые из них даже принимают патетические, умоляющие позы… Так и кажется, что слышишь, как они говорят: «Пощади! Не убивай меня!» Таким образом получается очаровательное ощущение: думаешь, что собираешься убивать предметы, которые шевелятся, движутся, страдают, которые умоляют! Наставляя на них карабин или пистолет, у вас во рту получается как бы вкус теплой крови. Какое удовольствие, когда пулька обезглавливает эти человеческие подобия! Как от радости топчешь ногами, когда стрела разрывает картонную грудь и валит на землю безжизненное маленькое тело, падающее, как труп! Всякий возбуждается, ожесточается, храбрится… Слышны только слова разрушения и смерти: “Убей же его! Целься ему в глаз? Целься ему в сердце! Готов!» Насколько равнодушным остается этот честный народ перед картонажами и трубками, настолько он возбуждается, если цель представлена человеческой фигурой. Неловкие сердятся, но не на свою неловкость, а на марионетку, если они промахнулись… Они считают ее трусихой, осыпают ее непристойными насмешками, когда она, невредимая, исчезает за дверью башенки. Они вызывают ее: «Иди же сюда, несчастный!» И снова начинают стрелять в нее, пока не убьют. Понаблюдайте этих добродушных людей. В эти минуты это настоящие убийцы, существа, жаждущие только убивать. Грубый человекоубийственный инстинкт, дремавший в них, сразу просыпается при одной иллюзии, что они собираются уничтожать нечто живое. Потому что картонный или деревянный человечек, гуляющий в соответствующей декорации, для них уже не игрушка, не кусок безжизненной материи. Видя его гуляющим, они бессознательно наделяют его жизненной теплотой, нервной чувствительностью, мыслью, всеми теми вещами, что так безумно приятно уничтожить, так сурово-сладко видеть истекающими от нанесенных ран. Они даже награждают этого маленького человечка политическими или религиозными убеждениями, противоположными своим, обвиняют его в том, что он – еврей, англичанин или немец, чтобы придать какую-то особенную ненависть к общей ненависти к жизни и таким образом удвоить личную месть, заранее предвкушаемую. Инстинктивное удовольствие убийства…