шом балконе» *, — он высоко ценил подававшуюся там выпивку

и закуску. Мы говорили ему, что можно было бы сделать вели

колепные наброски Парижа, запечатлеть Мабиль, морг, кабачок

90

Центрального рынка и т. д., — словом, дать картину Парижа,

веселого и страдающего Парижа, каким он видится в разных

кварталах и на разных этажах; но очень важно, чтобы эти ри

сунки были сделаны с натуры, а не по памяти, и могли позднее

служить документом. И мы высказали Валантену сожаление,

что все окружающее нас будет совершенно потеряно для потом

ков.

Он ответил, что сам думал об этом: он стремится рисовать

только с натуры, часто работает на улицах и считает, что это

самое лучшее; он даже предлагал редакции «Иллюстрасьон»

целую страницу парижских сценок, но эти дураки отказались.

«Я еще ничего не создал, — добавил Валантен, — но рано или

поздно примусь за эту большую работу, уж она-то будет кое-

что значить».

В последний раз мы видели его на Бульварах, перед «Па

рижской кофейней». Он покачивался на ходу и молчал, опер

шись на руку приятеля. Мы подошли. Он взглянул на нас, но

узнал не сразу. «А, дружище, — пробормотал он наконец. — А я

вас и не узнал. Глаза слабеют». Говоря это, он часто моргает.

Во взгляде — что-то жалкое. Он смертельно печален. Уже вось

мой месяц он не курит. Почти не может работать. Глаза косят,

он только облизывается на свои доски. А что за головные боли!

Какие-то внезапные, словно ему выстрелили в голову. Вот уже

два года, как он болен. То и дело вскакивают прыщи, а врач еще

и шутит над этим.

Валантен явился в Париж без гроша в кармане и двена

дцать тысяч франков ренты нажил своим горбом. Поездки в

Африку и в Испанию доконали его.

У этого увальня, у этого мужичка был тонкий, кокетливый,

изящный, словом, женственный талант. В его работах была

милая светская грация, что и требовалось «Иллюстрасьон». Он

был прямо-таки создан для этого дела. Рисунок у него безу

пречный. В одном из его альбомов, размером в пол-ладони, я ви

дел наброски с испанских простолюдинов, сделанные замеча

тельно точно и уверенно. К тому же он знал толк в дереве, и

типографские граверы понимали его с полуслова. Одна из осо

бенностей его таланта состояла в том, что туалеты на гравюрах

Валантена всегда были современны, женщин он одевал по по

следнему слову моды; следил за фасонами манжет, воротнич

ков, платья и все принимал к сведению. Поразительная злобо

дневность.

У Валантена было два-три небольших офорта, из которых

мне запомнился один — бродячие музыканты. Незадолго до

91

смерти он пробовал силы и в живописи. Как будто даже напи

сал одну картину для церкви своего родного Алармона.

По утрам он читал Библию, по вечерам — Рабле.

В первые дни своей парижской жизни он рано вставал,

чтобы пойти посмотреть последнюю литографию Гаварни, вы

ставленную в витринах Обера — в те времена на Биржевой

площади.

Август.

Я не знаю более ужасного извращения жизненной правды,

чем восковые фигуры *. Эти замороженные движения, эта жи

вая мертвечина, эта неизменность, неподвижность, безмолвный

взгляд, окаменелая осанка, эти кисти рук, неловко свисающие

с запястий, эти скверные черные парики, напяленные на го

ловы мужчин, эти длинные ресницы, скрывающие глаза жен

щин, — шелковая решетка, сквозь которую выглядывает бархат

ная птица, — эта мертвенно-бледная плоть — все вызывает

смертную тоску.

Возможно, у столь поразительного плагиата природы боль

шое будущее; я представляю себе, как восковая фигура объеди

нит и сплавит в себе два великих пластических искусства —

скульптуру и живопись. В день, когда это произойдет, реалисты

останутся без работы.

Восковая фигура еще не вышла из младенчества, как коме

дия в эпоху Фесписа *. Но в новой Республике, которая уже

грядет, она станет всеобщим народным искусством. Нет сомне

ний, что демократии будущего воздвигнут во славу будущей

Франции новый Версаль, где будут собраны мемориальные ше

девры, доступные пониманию каждого, так что простой народ

во всем разберется, не умея читать по слогам, — Версаль воско

вых фигур.

О да, это будет сама История, великие события, высокие

свершения, внезапно выловленные из нее и застывшие, сохра

ненные для бессмертия в своей форме и в своем цвете. Конечно,

для этого привлекут художников. Делароши, например, будут

делать макеты мизансцен, расставлять кресла, давать советы

относительно поз, выбирать место для модели, подыскивать

разные фигуры. Вместе с художниками будут работать режис

серы, актеры и т. п. — все, чье ремесло призвано сочетать и

классически изображать вымышленные, мнимые факты. И, мо

жет быть, дело дойдет до того, что все исторические лица будут

снабжены рычажками, при повороте которых раздадутся знаме

нитые изречения: «Ко мне, овернцы!» * — крикнет д'Асса; «По-

92

дите скажите это вашему хозяину...» — произнесет Мирабо;

«С высоты этих пирамид...» — провозгласит Наполеон; «Он

должен быть нашим...» — скажет Бильбоке... Иллюзия полная,

народ будет доволен.

28 августа 1855 г.

У древних в удовольствиях было величие: они развлекались

цирком — боями животных, настоящей человеческой смертью

и грандиозными казнями мучеников. Лампионами для их ил

люминаций были христиане, обмазанные смолой.

Наши развлечения жалки; мы дрожим, как бы не сломал

себе шею эквилибрист, который никогда не срывается, как бы

не вывихнула бедро какая-нибудь Саки, которая тем не менее

доживает до восьмидесяти лет, а вместо древнего цирка — у нас

театр: безопасные кинжалы и чувства, изображенные при по

мощи белил. Самое же чудовищное, что может совершить ка

кой-нибудь Мюссе, — это запустить бутылку с сельтерской в

грудь уличной девке.

Красота человека сосредоточилась в его лице, она тоже пе

режила всеобщую эволюцию. Условия жизни людей стали со

вершенно другими: жизнь под открытым небом сменилась

жизнью заключенных, все расы выродились. А эти тупицы —

официальные педагоги — еще хотят, чтобы изящная словес

ность застыла без движения.

К тому же от действия, от внешнего драматизма, от романа

плаща и шпаги, от авантюрного романа типа «Жиль Бласа»

любознательность и исследование обратились к чувству, к внут

реннему действию, внутреннему драматизму, обратились от по

вествования о событиях — к повествованию о мысли.

Да здравствуют неофициальные таланты! Рембрандт, Гоф

ман! Какой пройден путь от первобытного человека до того уди

вительного разложения здравого смысла, которого достиг

Гофман!

30 августа.

Вчера в ресторане обедали некие отец и сын. Отец — утом

ленное и изящное лицо старого негоцианта; сын — юная лисья

мордочка. Отец разглядывает одну девушку: «У нее прекрас

ный цвет лица!» Сын: «Да... На Промышленной выставке я ви

дел швейную машину, которая выполняет работу двадцати

восьми швей...»

93

Воскресенье, 2 сентября.

Пришел обедать Путье. Рассказывая о том, как он с одним

старым художником, имеющим орден, работал в Лувре над ко

пией портрета императора, Путье заметил, что этот художник

напоминает тех кавалеров ордена Почетного легиона, которые

в газетных рекламах подтверждают своей подписью, что были

излечены от лишая.

Мы повели его на бал в монмартрский Эрмитаж. Вечное

пьяное паясничание Путье; все виды остроумия; olla podrida 1