— Чего стоишь? — сказал он мне. — Ступай теперь на фатеру к тетке Татьяне. А завтра уж с утра заявишься сюда. Пошли.

Мы вышли из волости. На дворе группами сидели и лежали те же мужики. Тут же мы встретили дедушку Митрея, который только что принес откуда-то ведро пива.

— Ну, как дела-то? — поинтересовался он. — Были у самого-то?

— Да вроде в порядке, — ответил отец. — Сказал, завтра приходить на занятие.

— Ну, если сказал приходить — значит, все идет как следует. Теперь уж старанье нужно…

— Ты тут, сват, уж досматривай за парнем, — обратился отец к дедушке Митрею. — Чтобы он, значит, не баловал здесь, доходил до всего.

— А сам-то ты почаще сюды наведывайся, — посоветовал дедушко Митрей. — Следить за ним надо. Ты забеги-ко к Оксинье Ларивоновне. Она ведь тебе родня. А Иван Фомич ей деверем приходится. Пусть попросит его за парнем приглядывать.

— И то правда. Как это мне самому-то не втемяшилось? Да ведь на покосе она.

— Дома сидит. Вчерась видел ее. От фершала шла. Парнишко у нее хворает.

— Тогда надо заехать.

И мы пошли с тятенькой за ворота.

— Ну, теперь иди на фатеру, — напутствовал меня отец, усаживаясь в тарантас. — А завтра являйся сюда пораньше. Да слушай, что тебе будут говорить. Вникай! А может, к Оксинье Ларивоновне заедем?..

Мне не очень хотелось идти на квартиру к Малаховым. Тетка Татьяна с утра на покосе. И будет только к вечеру. Значит, я один буду весь день сидеть в пустом доме да ждать ее приезда. Нет, уж лучше побуду еще с отцом, заеду с ним к тетке Оксинье, а оттуда провожу его домой, в Кульчек.

Тетку Оксинью мы застали дома. Она очень обрадовалась нашему приезду и сразу поставила самовар. А потом стала снаряжать на стол. И все жаловалась на то, что совсем извелась последние дни. Сенокос пришел. Работать надо. А тут парнишко заболел. То ли обкормила его, то ли на солнце, варнак, перегрелся. Совсем было извелся. Спасибо фершалу. Дал какие-то порошки. Сегодня ребенок и спал спокойно, и желудок вроде наладился. Дальше тетка Оксинья спросила про своих родных, как они живут там в Кульчеке.

— Лаврентий на прошлой неделе в волость кого-то привозил, так забежал на минуту. Посидел немного и уехал. Я толком и не поняла, что там у них. То ли тятенька захворал, то ли мамонька. Мамонька-то, слава богу, у нас пока ничего. За седьмой десяток перевалило, а ни на что пока не жалуется. Я больше за тятеньку боюсь. Семья большая, работы много. А он лезет везде. Куда надо, куда и не надо. Надорвется еще…

Выговорив все, что у нее наболело и что она считала важным непременно нам рассказать, тетка Оксинья усадила нас пить чай и наконец спросила, зачем это мы заявились в Кому в сенокос да еще в будни, когда дорога каждая минута. Тут отец объяснил ей, что он привез меня отдавать в волость в подписаренки, что здоровьишко у меня не ахти какое и что для этой каторжной мужицкой работы я все равно мало соответствую.

— Ну что же… Может, так-то даже и лучше. Может, в люди парень выйдет, если будет стараться. Но только я тебе скажу — в волости работа тоже нелегкая. Это только говорят, что там сидят, мол, люди на легких ваканциях. А на самом деле там часто ой как трудно бывает. У нас Ваня приходит иной раз оттуда прямо сам не свой.

— Известное дело, — рассудил отец. — Тут по своему-то хозяйству умишком раскинешь, и то голова кругом идет. А большое ли наше хозяйство. А там ведь целая волость. Двадцать деревень.

— А осенью, когда на мужиков подати накладывают, так там ночей не спят. Всё считают, считают! Писаря-то со всей волости съезжаются со своими старостами. Сами-то насчитывать не умеют, ну и норовят все к нашему Ване. Один просит помоги, другой просит. За неделю-то, пока подати эти раскладывают, парень так изведется, и не узнать. Вроде лихоманкой хворал. Вот тебе и легкая ваканция!

Долго еще тятенька с теткой Оксиньей толковали о волости и о волостных начальниках. Наконец он спохватился, что ему давно пора ехать домой.

— А мы к тебе ведь с докукой, — сказал он на прощанье. — Ты уж попроси Ивана Фомича, чтобы он немного доглядывал за парнем там в волости, приструнивал бы его как следует.

— Как же, как же, — сказала тетка Оксинья. — Свои ведь. И Ваню попрошу привечать. И сама буду узнавать, как он там поведет себя. Коваленковы-то тут рядом живут. В случае чего и у них всегда можно узнать…

Домой отец поехал горами, через Тон. Я решил его проводить. Дорога из Комы к Тону все время идет в гору до самого Симистюля. Поэтому мы ехали все время шагом. Отец молчал и сосал трубку. Изредка он как бы спохватывался, что ему надо поторапливаться, и понукал Гнедка. Но потом опять впадал в свою молчаливость. Видимо, он все передумывал, что сегодня он видел и слышал и в волости и у тетки Оксиньи.

Я тоже молчал и тоже думал. Но мои думы были связаны почему-то не с волостью, а с дорогой, по которой мы медленно поднимались на Симистюль. Комские ездят по ней на свои пашни и покосы. Меня же эта дорога, если я даже только смотрю на нее, непременно уводит к нам в Кульчек. Может быть, это потому, что я по ней много раз ездил к себе домой, когда учился в комской школе. Особенно запомнились поездки с братом, когда он приезжал за мной накануне пасхи и увозил меня на целую неделю на каникулы.

А пасха приходится у нас часто на самую распутицу, когда с гор бросается весенняя вода и сносит все мосты. Тогда в Кульчек надо пробираться на верховых через горы по Подтонью. А это дело не такое простое, так как приходится проезжать несколько ключей, по которым с шумом и ревом катится весенняя вода. И как только мы выезжали из Комы, то сразу начинали думать, как нам перебраться через Симистюль, как бы не накупаться в Казлыке и в других безымянных логах. Помилуй бог! Чуть не сообразишь, в каком месте лучше переехать какой-нибудь ерундовый ложок, так и ухнешь вместе с конем в какую-нибудь яму. Попробуй потом из нее выбраться. Хорошо, если благополучно вылезешь. И мы, конечно, много раз купались с Кононом во время этих поездок. Тонуть, правда, не приходилось, потому что Конон хитрый и смелый. И сразу видит, как лучше проехать в опасных местах.

Зато как хорошо, когда приедешь домой. Сколько разговоров о том, что хоть и перемокли, и даже накупались, но не ушиблись, не покалечились и, слава богу, благополучно добрались до дома.

А как хорошо идти в Кульчек из Комы пешком около троицы. Весна в полном разгаре. Деревья, трава, хлеба на полосах — все в самом соку, все густо зеленеет и как бы радуется жизни. Цветов видимо-невидимо. Даже хмурый Тон весь покрыт высокой густой травой и выглядит приветливее, чем обычно. Птицы все время перепархивают с куста на куст. Где-то невдалеке о чем-то кукует кукушка. Даже комары не особенно надоедают. Сорвешь несколько березовых веток и спокойно отмахиваешься. А идти интересно. Дорога идет больше березняками с широкими полянами, покрытыми сплошным ковром ярких цветов. Место высокое. Идешь и обозреваешь и комские, и чернавские, и безкишенские пашни. Все они со своими сопками, стрелками, солнопеками и заветерами виднеются где-то внизу. Дальше, за темным анашенским бором, голубеют таинственные горы за Енисеем. А пройдешь Тон — впереди высится громада Шерегеша. Стоит огромный и какой-то торжественный. И стоит прямо над нашим Кульчеком. А от Тона начинаются уж наши кульчекские пашни. А недалеко за Хмелевкой и наша пашня. Идешь и вспоминаешь, как ты там боронил, возил копны, как потом начал косить и жать. Вспоминаешь, как мы неделями жили там с братом на пашне. Он с восходом солнца выезжал с сохой на полосу, а я корчевал березовые пни на старой заброшенной залежи.

Наконец мы выехали на Симистюльскую гору. Пришло время расставаться. Отец слез с тарантаса, поправил шлею на Гнедке, подтянул перетягу и долго-долго что-то возился с супонью. Он затягивал ее и вновь распускал, опять затягивал и завязывал и опять отпускал. И все что-то ворчал про себя. Я стоял около тарантаса и не мог понять, почему он так долго валандается с этой супонью. Тем более что и супонь-то исправная. Я сам запрягал утром Гнедка. Наконец он последний раз затянул и завязал ее, поправил на Гнедке еще раз шлею, подтянул перетягу и подошел ко мне.