Мы оставили нашего Гнедка за воротами у коновязи и пошли во двор. Около пристройки, или, вернее сказать, волостной тюрьмы, на завалинке сидели и грелись на солнышке какие-то мужики. Не останавливаясь, мы прошли прямо в волость и оказались в прихожей. Здесь не было пока ни одной души, кроме волостного сторожа, в котором я сразу же признал дедушку Митрея, который живет в Коме около тетки Орины и приходится ей большой родней по дяде Егору, так что и с нами он состоял в каком-то непонятном для меня сватовстве. Дедушко Митрей производил в канцелярии уборку.

— Ты что же это, сват, опять в волости? — спросил его отец.

— А куды мне. К чежолой работе уж неспособный. Здоровья не стало. Пусть сыновья ее ворочают. По домашности есть кому управиться. Вот и нанялся сюды на легкую ваканцию. Без дела-то сидеть не хочется. А семье все-таки прибыток. А вы чего это в такую рань?

— Да вот привез парня к вам приоделять. В подписаренки. Здоровьишко у него никудышное. С самого малолетства получилось какое-то сердцебиение. Ну и внутренности, видать, тоже не в порядке. Вот и приходится теперь доводить его до дела. В крестьянстве-то от него пользы будет мало…

Мне было горько и обидно слушать сетования отца на мое плохое здоровье. Но дедушко Митрей не обратил на них никакого внимания и, видимо, сразу принял их на веру. Он одобрительно отнесся к решению отца отдать меня в волость и даже высказал уверенность в том, что из этого непременно должен получиться какой-то прок, если, конечно, я буду стараться как следует доходить тут до дела. Потому что в волости работа умственная и без старанья тут ничего не достигнешь.

И дальше дедушко Митрей стал рассказывать отцу про Бирюкова, который поначалу тоже работал здесь в подписаренках, а потом дошел до такой грамоты, что сделался волостным писарем и три года ворочал волостью, пока его не забрали в солдаты.

— Вот уж дивствительно был писарь… И дело знал, и с мужиком умел обойтись, будь он из Комы, из Кульчека али хоть из самой Витебки. С каждым поговорит, все расскажет, растолкует. За то и любили его мужики, как родного. Не то что нынешних писарей. Разве теперя писаря!

Пока дедушко Митрей разговаривал с отцом о Бирюкове и о нынешних писарях, я рассматривал волость, в которой мне, может быть, суждено будет работать.

Через открытую дверь из прихожей я видел большую комнату, заставленную канцелярскими столами. Одни стол был огромный, два других поменьше. На каждом стояли чернильницы и лежали стопками какие-то бумаги. Справа и слева у стены виднелись два шкафа, забитые какими-то делами. К этой канцелярии примыкала еще одна комната, дверь в которую была закрыта. Но, судя по всему, там тоже стояли столы и шкафы с бумагами. Кроме того, из прихожей вела еще одна дверь не то в горницу, не то в кладовку. Эта дверь была тоже плотно закрыта.

Со двора время от времени доносился чей-то разговор, а здесь, в канцелярии, стояла какая-то прохладная тишина. Тут я вспомнил, с какой злостью говорил Финоген о волостных начальниках.

— Приедешь туда, — говорил он, — и как-то даже боязно соваться к ним со своим делом. Потому что сидит человек за большим столом, обложенный со всех сторон толстыми книгами, и все что-то пишет. И одет по-чужому, и говорит не по-нашему, и чем-то все время недовольный. Не успеешь и рта раскрыть, а он тебе уж режет: «Не туда лезешь, не так говоришь!»

И вот я теперь смотрю на эти столы, заваленные бумагами, на эти шкафы, забитые канцелярскими книгами, и мне кажется, что они начинены скрытой неприязнью ко мне, к моему отцу, к Финогену, к каждому, кто приходит сюда по какому-нибудь делу. Вот с минуты на минуту явятся сюда писаря. Они сядут за эти столы, и сразу все образуется так, как говорил Финоген, что к ним и подступиться страшно. Как мне вести себя с этими людьми, одетыми по-городскому, умеющими писать разные строгие и умные бумаги об окладных листах, гоньбовых ведомостях и анатомических театрах? Сознание пропасти, лежащей между мною и этими чужими, далекими от нас людьми, делало меня ничтожным в собственных глазах.

Между тем дедушко Митрей подмел полы, отер со столов пыль и оставил нас с отцом одних в прихожей.

— Ну, вы сидите тут да ждите. Сперва помощники придут — Иван Фомич, Павел Михайлович, Иван Осипович. А потом и сам заявится. Вам ведь к самому?

— К нему, конечно, к Ивану Акентичу, — ответил отец.

— Ну, он-то на работу не торопится. Да и куда ему спешить. Жалованье огребает большое. Помощников у него много… Весь день пишут ему эти бумаги. Так что долгонько вам придется ждать его.

И дедушко Митрей пошел к себе в сторожку. А мы остались в прихожей одни. Отец, подобно мне, чувствовал себя здесь не совсем уверенно и, видимо, тоже волновался. Хотя Иван Иннокентьевич и сказал ему приводить меня в волость, но сказал он это еще в воскресенье, а сегодня уж вторник. Сегодня он может сказать совсем другое.

Вдруг в сенях раздались чьи-то торопливые шаги, и в прихожую вбежал молодой парень в темной сатинетовой рубахе, новом картузе и в новых базарных сапогах. Он быстро прошел прямо в большую канцелярию, бросил свой картуз на шкаф и стал расхаживать взад и вперед, что-то выделывая руками. Потом подошел к столу у окна, вытащил из него большую пачку бумаг, уселся за стол и стал записывать эти бумаги в толстую книгу.

Не успел я сообразить, кто бы это мог быть из помощников Ивана Иннокентьевича, о которых говорил дедушко Митрей, как в волость вошел новый человек. Он был очень похож на того заседателя, который был у нас с приставом в Кульчеке, но, присмотревшись поближе, я увидел, что это какой-то другой начальник. Он уверенно, не торопясь вошел в волость, как к себе домой, и сразу обратил на нас внимание:

— Откедова будете? Кого ждете?

— Да из Кульчека к Ивану Акентичу приехали. Вот парня привез к вам в волость приоделять…

— А, как же, знаю, знаю. Ну, ждите тогда. Вы лучше на крылечко идите. Там сподручнее ждать-то. Здесь ведь народ скоро набьется. Теснота, духотища.

Тут он прошел в большую комнату и поздоровался за руку с этим молодым парнем.

— Пишешь? — спросил он его.

— Давно уж пишу.

— Пишешь, пишешь, а толку мало. Вот придет Иван Акентич, спросит почту, а она у тебя опять не готова. Смотри, Петька! Достукаешься! Вытурит он тебя как миленького.

— Кто это? — спросил я шепотом отца.

— Волостной заседатель. Из комских. Хивоньи Ефремовой сын. Вверху живут. У самого крестика. Славный мужик…

— А волостной заседатель… он что? Тоже начальник?

— А как же. Волостным сходом выбирают.

— А он выше или ниже старшины?

— Да, видать, старшины-то пониже.

Не успели мы как следует разобраться с этим делом, как в волости появилось новое лицо. Это был полный, белобрысый, прыщеватый молодой человек в пиджаке, в брюках навыпуску, в возрасте Павла Константиновича. Только без бороды и без усов. Он шумно отдышался и прошел в большую комнату. Здесь он поздоровался с Петькой, сел за самый большой стол к окну, которое выходило в улицу, и положил перед собой пачку бумаг. Потом что-то порылся в этой пачке и обратился к Петьке:

— Тут вчера была бумага от крестьянского начальника насчет представления сведений о состоянии посевов. Дай-ко мне ее.

— Не записал еще, Иван Фомич.

— Как это не записал?!

Тут Иван Фомич встал, подошел к Петьке, взял у него бумаги и стал их перебирать.

— Слушай, Петька! У тебя мозги набекрень, что ли? Или вообще в голове у тебя труха? Ведь я тебе тысячу раз говорил — просматривай бумаги перед записью во входящий журнал. Которые посрочнее да поважнее — записывай в первую очередь, а остальные потом. А ты всю почту из Новоселовой затурил в бумаги от старост. Вот смотри — от исправника бумага, а ты засунул ее в самую середину, а вот из окружного суда — и тоже там, а вот от податного инспектора. Все важные бумаги. Ты же знаешь, что их надо сразу же отдавать Евтихиеву. А вот и от крестьянского начальника бумажка. Сейчас же впиши ее и дай мне. Да пошевеливайся. Скоро он придет и опять начнет тебя шпиговать.