Уложила я его на войлок под эту осинку, накрыла шубой. Повязала осинку новым кушаком. Села рядом да и сама начинаю ее просить: «Осинка, — говорю, — лесинка! Возьми его трясоту! Дай ему леготу!» Прошу это осинку, а сама плачу. Неужели, думаю, опять мне и на пашне, и на покосе придется одной горе мыкать.

А Денис мой, гляжу, тем временем уснул. Спит себе под своей осинкой. Без малого до обеда проспал. Потом проснулся и сразу есть попросил. Поели мы с ним под этой осинкой и отправились помаленьку домой. И что бы вы думали? Обратно мой Денис уж на телеге лежать не хочет. Повеселел. Вожжи взял в руки. Гнедка понукает.

Дома напоила я его чаем с дубровником. Он у меня всю ночь и проспал как мертвый. А через неделю и совсем оклемался. После петрова дня на покос поехали. И нынче, слава богу, держится. Вот как оно бывает.

— Вот тебе и бродяжка.

— Разные среди них попадаются.

— Вот бы нам с Архипом такого бродяжку повстречать! — промолвила тетка Софья.

— И встретите. Мало ли их проходит летом. Так один за одним и идут. Непременно встретите, — стала уверять тетку Софью Акулина Елисеевна.

— А может, от батки от этой поправится. Все-таки легче ему стало, — сказала Варвара Абакурова.

— Дай-то бог. Может, и от батки встанет на ноги, — произнес зять Архипа Степан. — Тут ведь только узнать, что к чему, — и дело пойдет на лад. Вон Афоня-цыган все время детской мочой лечится. Уж как его бьют за воровство за это. Приедет со своего промысла — кровью харкает. И сразу начинает пить мочу. Цыганят у него много. Так что лекарства этого хватает. Вот и пользуется. Попьет месяца два, глядишь, и опять на свой промысел едет.

— Кому что. Тебе хлеб пахать, Трошке Плясунку в тайге белковать, а ему, значит, воровать, — глубокомысленно заключил дядя Илья. — Уж такая планида человеку вышла.

— А я, мужики, так думаю, — вступил в разговор Ехрем Кожуховский. — Батка баткой, раз она дает ему облегченье. Но все-таки без хорошего человека тут не обойтись.

— Вот и я говорю — знающего человека искать надо, — снова стала советовать Акулина Обеднина.

— А что его искать-то, — поддержал Акулину Ехрем Кожуховский. — Когда еще он заявится, знающий человек-то. А может, и совсем не заявится. Гарасима надо просить. Он и батку эту присоветовал, он и слово от всяких болезней знает.

— Да, по этой части Гарасим соображает. Ничего не скажешь, — вставил свое замечание дядя Илья.

— От бродяжек от этих все перенимает, — снова заговорил Ехрем Кожуховский. — Мы-то их чураемся, а чего чураемся — и сами не знаем. А Гарасим, как ни посмотришь, все с ними. То с одним, то с другим. Не зря он обхаживает их. Так что ты, Софья, непременно попроси его насчет этого дела. Выставь уж ему, так и быть, бутылку. На такое дело не жалко. Может, и в самом деле поможет человек.

Тут все стали жалеть о том, что дядя Гарасим пьяница. Если бы не эта беда — человеку цены не было бы.

Действительно, вся жизнь дяди Гарасима проходит по пьяной полосе. Полоса пьяная тянется у него обычно очень долго и с большим трудом переходит в полосу трезвую. А полоса трезвая длится почему-то недолго и быстренько сменяется снова полосой пьяной.

Жизнь дяди Гарасима, когда она входит в полосу пьяную, становится очень незавидной. Семья выгоняет его в это время из дома, и он живет вроде приживальщика то у родни, то у соседей. Чтобы заработать себе на выпивку, он берется тогда за какое-нибудь рукомесло — бьет шерсть, выделывает овчины, пасет скота.

Когда же жизнь дяди Гарасима вступает в полосу трезвую, тогда она проходит в домашних трудах и заботах. В такое время он обычно возвращается в семью и становится настоящим хозяином. Внешнее обличье дяди Гарасима становится в это время благопристойным. Небольшой, тощенький, с великопостным выражением, с длинными, гладко причесанными волосами, перевязанными веревочкой, с жиденькой бороденкой, в длинной холщовой рубахе, дядя Гарасим очень походит в это время на одного из святителей, нарисованных у нас на иконах.

В такое время наши бабы одна за другой несут к дяде Гарасиму своих ребятишек. И дядя Гарасим с большой важностью лечит их от жара, от поноса и от всяких других детских болезней.

Во время одного из своих запоев, когда семья очередной раз вытурила его из дома, дядя Гарасим подался в чужие места и нанялся в Подкортусе в пастухи. Здесь вновь его осенила божия благодать, он взял себя в руки и бросил пить. Вскоре дядя Гарасим прослыл там за святого человека, и слава о нем как о необыкновенном целителе дошла даже до наших мест. Кроме наговоров и приворотов, дядя Гарасим стал, как настоящий святой, лечить там уж простым возложением рук. И, говорят, возложение тоже сильно всем помогало. Но за всем этим дядя Гарасим не заметил, как вошел в полосу пьяную. А вступив в пьяную полосу, он начал там куролесить, издеваться над своей святостью и болтать о том, что он умеет не только лечить и исцелять, но и портить, и даже напускать на людей всякие болезни.

Тут в Подкортусе сразу у всех открылись глаза, что он за человек. Всем стало ясно, что дядя Гарасим человек непутевый, что он сам напускает всякие болезни, поэтому так легко и излечивает их. И бабы, которые только что называли его божьим человеком и приводили к нему своих деток для возложения на них старческих рук, стали считать его колдуном и волхвователем и призывать на его голову все страсти господни. Тут дяде Гарасиму не оставалось ничего, как смываться поскорее подобру-поздорову из Подкортуса домой.

В Кульчеке у нас дядю Гарасима знают, конечно, как облупленного и не верят в его святость. Однако лечить ребятишек к нему носят, так как уверены, что он помогает им не как святой, а как знахарь, который знает такие наговоры, которые сами по себе имеют силу, независимо от того, святой или грешник применяет их. Поэтому все у нас верят в то, что дядя Гарасим владеет особой тайной силой. Он может испортить лошадь, и лошадь чем-нибудь заболеет, может испортить корову, и корова не станет давать молока или скинет теленка. И что особенно важно, может испортить любого человека, напустить на него какую-нибудь болезнь. Достаточно ему, варнаку, чем-нибудь не угодить, и дело может принять дурной оборот.

— …Так что ты, Софья, непременно попроси его насчет этого дела, — советовал тетке Софье Ехрем Кожуховский. — Выставь ему шкалик-два водки. На такое дело не жалко. Может, в самом деле поможет человек.

— Надо будет попробовать, — не совсем уверенно сказала тетка Софья.

— Попробуй, может, что и получится. А Гарасим — он все может, хоть и пьяница. Осенесь он со мной такой номер отчихвостил, что только диву даешься. Расскажи людям — никто не поверит. Да я и сам не поверил бы никому, если бы не со мной приключился.

— Да что приключилось-то?

— А вот то и приключилось… Поехал я тогда как-то раз, сразу после казанской, белковать. Оседлал утром коня, взял с собой своего Шарика и до свету выехал из дома. Пораньше хотел проехать деревней, чтобы никто не видел. Знаете, какой теперь народ пошел… Только это проехал я Крысиных, вдруг откуда ни возьмись наш Гарасим. Пурх из-за утла. Вроде подкарауливал меня на этом месте. Вот так встреча, думаю, чего боялся, то и получилось. Дай, думаю, обману его. Тут я сделал вид, что не заметил его и еду себе мимо. Но не тут-то было… Не отъехал и пяти шагов, как он уж окликает меня: «Это что ж, куманек, ты и родню уж не признаешь?» — «Да что ты, — говорю, — Гарася… Да я… да ты… Видишь, — говорю, — темень какая». — «Вижу, — говорит, — вижу, что чуть забрезжило… Белковать, значит, поехал. Так, так!» А потом подумал что-то да и говорит с такой ехидцей: «Ну что ж, поезжай, куманек, поезжай. Воспомянешь меня там сегодня не раз, на охоте-то».

Не накаркал бы чего, сукин сын, подумал я и поехал своей дорогой. Еду это да сумлеваюсь насчет нашей встречи. Ну да ничего, успокаиваю себя. Как-нибудь обойдется.

Вот приезжаю я на вершину Андачжачихи, свернул с дороги на Кракчуль и поехал хребтом. Вдруг слышу — Шарик мой уж потявкивает. Эге, думаю, молодец Шарик, нашел уж белочку. Если дело пойдет так, то славно побелкую. Еду на лай, вижу — дивствительно Шарик уж нашел белку и подает мне знак. Ну, тут я слезаю с коня, снимаю ружье, выбираю подходящее место, ставлю ружье на рогульки, прицеливаюсь как следует и… бац!.. мимо… Что за оказия, думаю. На такой высоте всегда с первого раза белку сбиваю. Уж в самом деле не подшутил ли надо мной наш Гарасим Кузьмич… Ну, заряжаю опять свою берданку. Пристроился как следует… Бац!.. И опять мимо. Не иначе, думаю, как подсупонил ты сегодня меня, куманек, туды тебя расперетуды… Не бывало еще, чтобы я такую белку не сбивал со второго выстрела… Стреляю третий — мимо! Четвертый раз… Опять мимо! Ну, решаю, ясно — испортил ты мне сегодня, Гарасим, всю обедню… Стреляю пятый раз, десятый раз. И верьте не верьте, мимо и мимо. Просадил, не сходя с места, все двадцать шесть пуль в одну белку, да и ту не убил…